Всё, чего я не помню

В выходные Шведские демократы устраивали митинг на площади в Фарсте[30]. Мы собирались туда всей компанией, кроме Сантьяго, который уехал в командировку. Но Ильва, Шахин, Тамара и ее новая девушка Чарли пришли. У Чарли были узкие губы, она работала специальным педагогом в Сёдертелье[31]. Мы сразу заметили, что к демонстрациям ей не привыкать: когда мы встретились на выходе из метро, она раздала нам принесенные с работы маракасы и свистки, а сама на плечах несла большой барабан на подтяжках в горошек. Мы вышли на площадь, светило солнце. Нас было человек двести, хотя местная газета, как всегда, поверила полиции и написала, что нас собралось «чуть больше семидесяти». Обычная компания: члены Антифа, старые хиппи, цветные семьи, держащиеся за руки квиры.

* * *

Самолет взлетел, радостный Самуэль сидел рядом.

– Черт, нам столько всего надо наверстать, – сказал он.

Да, действительно. Когда стюардессы раздавали меню, он рассказал, что Лайде после школы работала в «Макдоналдсе», и те слухи, которые ходят о том, что они моют сиденья для унитазов в той же машине, что и фритюрные сетки, – правда.

– О’кей, – ответил я.

Мы заказали вино и орешки.

– У Лайде аллергия на орехи. Не на все, но с арахисом совсем беда. Она должна предупреждать об этом каждый раз, когда собирается куда-то лететь.

Нам принесли бутылочки с вином, я заплатил за обе.

– Спасибо. В следующий раз плачу я.

– Выпьем! За Банк впечатлений! За бессмертие!

– За любовь!

Мы чокнулись бутылками с вином, они были холодные, только что из холодильника, и я наконец почувствовал, что путешествие началось.

– Знаешь, что Лайде будет делать в выходные? Пойдет сначала на демонстрацию, а потом ужинать с двумя друзьями.

* * *

Когда показались машины Шведских демократов, полиция встала между нами и ними, полицейские лошади ржали, на собак, казалось, совсем не действовали наши инструменты и крики. Чарли начала скандировать, сначала обычные лозунги («Нет расистам на наших улицах!», «Что мы будем делать? Уничтожать расизм! Когда? СЕЙЧАС!»), а потом специально заготовленные для этого дня («Фарста говорит: В ЖОПУ ШВЕДСКИХ ДЕМОКРАТОВ, Фарста говорит: В ЖОПУ РАСИЗМ!»). Тамара стояла рядом и улыбалась, и, хотя она молчала, было видно, как она гордится.

Там, на площади, я чувствовала себя молодой, все было как раньше, и только когда представитель Шведских демократов едва слышно произнес речь о важности закрытых границ и возврата к традиционным ценностям, на которых стоит эта страна, Ильва взглянула на меня и спросила, где Самуэль.

– Самуэль? – переспросила я.

– Да. Он не придет?

– Он в Берлине.

Но, сказав это, я поняла, что, даже будь он в Стокгольме, он бы не пришел.

* * *

И так всю дорогу до Берлина. Он описывал (и передразнивал!), как умилительно она храпит. Рассказывал, что у нее есть старшая сестра, которая работает в Музее естественной истории. Что арабский Лайде похож на диалект, на котором говорят во всех египетских сериалах. Когда стюардесса пришла за оплатой очередных бутылок вина, он снова дал мне их оплатить.

– Сорри, бумажник лежит наверху в сумке. Заплачу в следующий раз – обещаю.

Когда самолет начал снижаться, я открыл рекламный журнал. Начал читать статью о Венеции. Самуэль прислонился к моему плечу, показал на черноволосую модель с зонтом в руках, которая сидела в лодке.

– Секси, – сказал он. – Но не настолько, как…

И я подумал: он что, шутит? Я же видел Лайде. Знаю, сколько ей лет, какой у нее потрепанный вид, видел ее покусанные ногти, загнанный взгляд, она не гармоничный человек, а человек, всегда готовый к тому, что его бросят, и поэтому всегда вынужденный жаться к запасному выходу, чтобы успеть уйти первым. Но произнес ли я это вслух? Нет. Я умолчал об этом, как идиот.

* * *

Я вернулась домой после демонстрации. Постояла в пустой прихожей. Хочу сказать, что я наслаждалась одиночеством. Тем, что в отсутствие Самуэля могла просто быть собой. Могла расслабиться и поковырять в носу, помастурбировать, пукнуть, рыгнуть и совсем не ощущать пустоты. Потому что раньше так было всегда. Но я скучала по нему. И это меня раздражало.

* * *

Мы приземлились в аэропорту и как будто попали назад в прошлое. Вокруг все еще был тысяча девятьсот девяносто пятый, сотрудники аэропорта были похожи на блеклых барменов из старых музыкальных клипов, волосы уложены муссом, у кого-то сильно накрашенные лица, у других аккуратно подстриженные усы, а их джинсы были такими несовременными, что они либо действительно давно вышли из моды, либо это, наоборот, был последний тренд. Самуэль осмотрелся и прокричал:

– Berlin here we come![32]

Потом замолчал и достал телефон.

– Я только напишу, что мы прилетели.

* * *