Ворон

Во второй половине XX в. “теория перевода” значительно продвинулась вперед, хотя пика концептуальной зрелости переводоведение пока не достигло. В 1930-х годах советские исследователи рьяно отстаивали идею “адекватного перевода”. Так, А.А. Смирнов писал: “Адекватность достигается лишь в том случае, если помимо буквального смысла текста передана также вся его эмоциональная выразительность, а также все существенное в его словеснозвуковом оформлении <…>: синтаксический рисунок, ритм, характер звучания и т.п.”.174 Любопытно, что для проверки “адекватности” тот же автор рекомендовал процедуру “обратного перевода”, “долженствующего привести к тому же контексту подлинника”175. Жаль, что подобные эксперименты не проводились: именно они со всей очевидностью показали бы абсурдность самой идеи “адекватного перевода” как “точного перевода”. (Кстати, в истории литературы печальную известность получили отдельные случаи ненамеренного обратного перевода.) Груз непомерных требований, предъявлявшихся советским переводчикам вплоть до 1970-х годов, вызывал порой негативную реакцию, о чем, в частности, свидетельствует относящаяся к 1971 г. реплика В.В. Бибихина: “Адекватный перевод есть, по-видимому, средний, компромиссный перевод, который вроде бы, каким-то образом всех устраивает, но каким — неизвестно. Само слово “адекватный” требует дополнения. Адекватный, т.е. приравненный — в чем? Недостаток принципа адекватного перевода в том, что он оставляет переводчика без положительной идеи, без решительной позиции, имеет лишь негативное значение избежания многочисленных ошибок. Адекватный перевод должен поспеть за всем, его принцип эклектизм, компромисс, желание всем угодить. Переводчик должен здесь учитывать идиомы, реалии, лексическую сочетаемость, синонимику, игру слов, звукопись, неологизмы, подтекст, общее впечатление, гладкость текста, меру понимания читателя, стиль эпохи, в которую был написан оригинал, особенности переводимого автора и еще многое другое. Робкая фигура адекватного переводчика подавлена всеми этими требованиями”.176 Из посылки, что точный перевод невозможен a priori, вовсе не следует, что перевод не должен стремиться уподобиться оригиналу, но это вопрос уже скорее технический, чем теоретический: все зависит от тех средств, которыми располагают язык отдающий и язык принимающий. «Границы “переводимости” очень неопределенны, — отмечает современный исследователь, — они изменчивы и зависят от конкретной пары языков и культур, а также от личного прочтения переводчика, т.е. от его субъективного видения и восприятия».177 В 1975 г., в результате плодотворной дискуссии, была сформулирована методологическая позиция, примирявшая “крайности”: “…любой оригинал одновременно может считаться непереводимым в смысле отсутствия абсолютного тождества с переводом и должен быть признан принципиально переводимым в смысле возможности создания полноценной функциональной замены его на другом языке и передачи любой части содержания оригинала, которую переводчик считает важной для данного акта межъязыкового общения, и возможности компенсации неизбежных потерь”.178

Главная задача переводчика — воссоздание эстетического эффекта оригинала (ср.: “стремиться к тому, чтобы <…> перевод производил то же впечатление, что и подлинник, чтобы он был ему эстетически равноценен” — M.Л. Лозинский; “добиться сходного впечатления” — А. Браиловский), воссоздать “психологическую сущность <…> всего текста произведения как целого” — Н.Т. Федоренко). С точки зрения теории установки Д.Н. Узнадзе “показатель точности” перевода лежит в психолингвистической плоскости. Согласно этой теории, “субъект (переводчик) берется за дело не по каким-либо причинам, вынуждающим его, а действует согласно идущему из глубины функциональной тенденции импульсу адекватного выражения на родном языке тех психических состояний и переживаний, которые в нем возникли на почве установки, сформировавшейся в процессе освоения данного художественного произведения, в общении с ним”.179