Ворон

Трактовка сюжета. Символы. Отталкиваясь от подлинника, Топоров создает свой оригинальный “ответ”, переиначивая сюжетные детали и отдельные ходы (ср. с переводом Голя). О стилистике перевода дает наглядное представление II строфа:

Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,
Тени тления чертили в спальне призрачный узор.
Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,
Книги только растравляли тризну грусти о Линор.
Ангелы ее прозвали — деву дивную — Линор:
Слово словно уговор.

Ни один стих перевода, взятый в отдельности, не адекватен соответствующему стиху оригинала, но удивительным образом переводчику удалось наметить линию “тоски поэта по мертвой возлюбленной” — важнейшую, по мнению Н. Гумилева, в деле перевода “Ворона”. Отметим сложную, не находящую соответствия в оригинале, метафорическую образность строфы, и особо — выражение “тризна грусти о Линор” (II, 10; ср. также XIV, 83) — изысканную метафору, облаченную в адекватную звуковую форму. Герой “The Raven” сообщает о тщетности попыток позаимствовать из книг способа избавления от скорби по Линор, герой топоровского перевода “Ворона” предлагает психологически более достоверную версию, говоря: “Книги только растравляли тризну грусти о Линор”. Символическое значение образа тени переводчиком резко выделяется (“Тени тления чертили в спальне призрачный узор” — II, 8; ср. также: “И печальные виденья чертят в доме тени тленья” — XVIII, 105), тогда как английский текст раскрывает символику тени постепенно.

Малая кульминация начинается с сообщения о “неожиданном” появлении Ворона — так в оригинале, так в многочисленных переводах и переложениях. Топоров пошел по другому пути — строфа начинается с уведомления о пустоте за окнами (“обман ожидания”), далее следует характеристика птицы и лишь затем (в 4-м стихе!) зафиксировано само событие (“вдруг восстал в дверях…” — VII, 40). Такая игра с текстом рассчитана на подготовленного читателя, знакомого с сюжетом “The Raven”:

Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная тьма в них;
Но — ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор —
Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,
Вдруг восстал в дверях — надменен, как державный визитер.
На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,
Сел — и кончен разговор.

“Сел на плечо к Палладе” — такое снижение мифологического образа, контрастируя с иронически-возвышенной характеристикой Ворона — “ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор”, — создает эффект пастиша.

“Рыцарская” параллель из следующей строфы перевода исчезает (так и у Голя), полуироническое “ты, конечно, не трус” (“thou… art sure no craven”) оригинала заменяется следующей характеристикой Ворона: “Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной, / Словно в сече окаянной над водой ночных озер” (VIII, 45-46). Такое резкое снижение “высокого” образа (выше отмечена “надменность” Ворона, ниже — его “величавость”) вполне отвечает задачам постмодернистски ориентированного перевода.

Когда герой перевода Топорова в самом начале XI строфы говорит (вслед за героем стихотворения Э. По) “Прямо в точку било это повторение ответа”, он как будто забывает, что “Приговор” это не эквивалент “Больше никогда”; во всяком случае после слов “Отлетят и упованья — безнадежно пуст простор” (X, 59) воспринять ответное слово птицы “Приговор!” можно только как загадку Сфинкса.

Но главное испытание для переводчика “Ворона” — это диапазон XIV-XVI строф. Выпишем интересующие нас фрагменты.