Ворон

Иронический штрих, обыгрывающий внешность Ворона и содержащий намек на рыцарский мир (см. об этом подробнее в комментариях к подстрочному переводу), выпал из VIII строфы перевода Голя без какой-либо альтернативной замены, хотя можно обратить внимание на иронический эпитет кривоносый в самом начале следующей строфы (IX, 49).

IX строфа перевода — яркий образец пастиша:

Странно! Гость мой кривоносый словно понял смысл вопроса.
Вот ведь как: сперва без спроса залетел ко мне в тепло,
А теперь дает ответы (пусть случайно, суть не это),
В перья черные одетый, сев богине на чело;
Кто видал, чтоб сел богине на высокое чело
Тот, чье имя “Все прошло”?

Герой в растерянности: ему надо определить свое отношение к высказыванию птицы. Именно здесь — источник серьезнейших расхождений между переводчиком и автором:

Странно! Гость мой кривоносый словно понял смысл вопроса.

Ср. подстрочный перевод:

Я был очень удивлен слышать столь явственно речь этой несуразной птицы,
Хотя в ее ответе было мало смысла и был он [ответ] малоуместен.

Столь концептуальные расхождения между переводчиком и автором могут стать поводом к развертыванию серьезной лингвофилософской дискуссии. Однако пастиш живет по своим собственным законам, а удивляться “изнутри” можно здесь чему угодно в равной степени: и глубокому смыслу, и бессмыслице, да и расстояние между ними в границах жанра скорее иллюзия.

Неэквивалентность рефрена “Все прошло” рефрену “Nevermore” особо отчетливо проступает в ситуациях, когда он является ответом на конкретный вопрос, как например, в X строфе (X, 59-60):

“Ты и сам, как все, покинешь дом мой — лишь бы рассвело!”
Ворон каркнул: “Все прошло!”

Ср. подстрочный перевод:

“Завтра он покинет меня, как улетели мои Надежды прежде”.
Тут птица сказала: “Больше никогда”.

По Голю неясно: собирается ли Ворон покинуть дом или нет.

Следуя традиции, сложившейся в стане русских переводчиков “Ворона”, Голь дублирует мотивы забвения в двух смежных строфах (XIV и XV), причем образ непентеса из перевода испаряется, а образ галаадского бальзама становится средством забвения, а не исцеления: “Где бальзам из Галаада, чтоб забвенье снизошло?” (XV, 89).

XVI, кульминационная, строфа — не лучшая строфа перевода:

..........
..........
“Отвечай: узрю ли скоро образ умершей Леноры?
Может, там, в Эдеме, взору он откроется светло,
В звуках ангельского хора он придет ко мне светло?”
Ворон каркнул: “Все прошло!”

Концевое наречие “светло” в сочетании с глаголами “откроется” и “придет” смотрится не столь естественно, как хотелось бы. Обращает на себя внимание отказ переводчика от повтора первых стихов в двух смежных строфах (XV, XVI) — повторены лишь отдельные слова. Переводчик избегает упоминания о божественном начале — в одном случае речь идет о “Провиденье” (XIV, 81), в другом упомянуто “что-нибудь святое” (XVI, 92).

XVII (а не XVI) строфа — самая патетичная строфа перевода. Судя по 3-4-м стихам (“Улетай! Лишь так, наверно, мир избавится от скверны, / Хватит этой лжи безмерной, зла, рождающего зло!” — XVII, 99-100), Ворон — воплощение “мирового зла”, а не просто помеха в жизни частного человека.

Последняя строфа перевода — одна из лучших строф в истории русских переводов “Ворона”:

Вечно клювом перья гладя, вечно адским взором глядя,
Когти мраморной Палладе навсегда вонзив в чело,
Он застыл, и тень ложится, и душе не возродиться
В черной тени мрачной птицы, черной, как ее крыло;
И душе из тени — черной, как простертое крыло,
Не воспрянуть… Все прошло!