Ворон

Из концевых слов чаще других употребляются (главный рефрен не в счет) “стекло” и “чело” — по семь раз.

При переводе 13-го стиха переводчик проявил сдержанность — если учесть общую эвфоническую культуру текста перевода, эту сдержанность можно проинтерпретировать как скрытый протест против явных (“показушных”) аллитерационных эффектов, связанных с выпячиванием шипящих: “И под шорохи гардины в сердце множились картины”.

Трактовка сюжета. Символы. Уже первые стихи — сигнал того, что переводчик не будет следовать ни “эдгаровскому” канону, ни предшествующим русским версиям:

Это было мрачной ночью; сны являлись мне воочью
В смутном книжном многострочье мысль блуждала тяжело.

Образность 8-го стиха переводчиком редуцирована до предела — вся сцена уместилась в полустишие: “Умирал огонь в камине…” (Иным эпизодам переводчик, напротив, уделяет больше внимания, чем автор, — так, весьма подробно, на пространстве четырех стихов [V, 27-30] исследуется проблема эха — далеко не ключевая в “Вороне”).

Если герой стихотворения По ищет в книгах способа избавления от скорби по утраченной Линор, то герой перевода Голя просто поверяет “книгам горе по утерянной Леноре” (II, 9).

Рассказчик “The Raven” дорожит последовательностью: его героем выдвигаются различные версии стука (гость, ветер), каждая из них проверяется. Рассказчик русской версии “Ворона” последовательностью явно не дорожит: в IV строфе его герой признается воображаемому посетителю, что вначале думал о другом: “Вы так тихо постучали, что подумал я вначале — / Не снега ли, не ветра ли застучали о стекло?” (IV, 21-22). После такого признания возвращаться в VI строфе к версии ветра (так у По) было бы по меньшей мере нелогично.

Трудно устанавливать соответствия между малой кульминацией текстов Голя и По — в русском тексте ощутим эффект пастиша:

И тогда окно открыл я, и в окне, расправив крылья,
Показался черный ворон — что вас, сударь, привело? —
И на статую Паллады взмыл он, точно так и надо,
Черный, сел, вонзая когти в мрамор, в белое чело;
И пока взлетал он с пола изваянью на чело,
И минуты не прошло.

Герой перевода Голя заостряет главное внимание на деталях, которые в тексте По вынесены за скобки, — это черный цвет Ворона, контрастирующий с белым цветом мрамора, и скорость его перемещения от начального до конечного пункта (“и минуты не прошло” — VII, 42). С другой стороны, целый ряд важнейших характеристик Ворона (его почтенный возраст, чувство собственного достоинства, бесцеремонность, надменность) остался за рамками VII строфы (правда, в начале VIII говорится о важности и спесивости птицы). В 3-м стихе строфы Ворон взмыл (слово Донского) “на статую Паллады” — замена “бюста” на статую весьма рискованная замена с точки зрения принципа правдоподобия (которым переводчик, впрочем, не очень дорожит). Гораздо больший интерес представляет 4-й стих строфы: “Черный, сел, вонзая когти в мрамор, в белое чело”. Несмотря на свою “хтоническую” природу Ворон По — существо мудрое, и демонстрировать агрессию по отношению к бюсту Паллады — олицетворению разумного и гармоничного начала — было бы для него по меньшей мере нецелесообразно. (Достаточно того, что он оседлал бюст, т.е. занял более выгодную позицию в пространстве — в символическом плане это означает “торжествовать победу над врагом” (см. об этом подробнее в комментариях к стихотворению.) Ворон Голя поступает с бюстом (“статуей”) Паллады так, как если бы это была жертва (ср. также XVIII, 104). Но мрамор — субстанция бесчувственная (в пространстве же греческого мифа одолеть Афину Палладу Ворон не в состоянии), и все жесты Ворона косвенно адресуются герою; по всей видимости, этот хищный жест птицы призван усилить моральные страдания последнего: метафора, к которой прибегает герой Голя в XVII строфе, служит тому подтверждением (XVII, 101).

Ироническое сопоставление Ворона с “лордом или леди” (“with mien of lord or lady” — VII, 40) дало богатую пищу русским переводчикам: здесь и господин (Брюсов), и вельможа (Звенигородский), и отпрыск родовитый (Саришвили), и державный визитер (Топоров), и даже царь (Ананов). Употребленное Голем сравнение Ворона с патрицием (“Был он важен, как патриций” — VIII, 43) удачно: античные аллюзии в “Вороне” вполне уместны (правда, “патрицию” больше соответствовал бы “бюст Минервы” — но это уже “мелочи”).