Ворон

Вывод. Бальмонт оказался первым русским переводчиком, который с успехом перенес на русскую почву размер подлинника с сохранением схемы рифмовки строфы и общего принципа внутренней рифмовки. (На отдельные несовпадения мы уже обращали внимание.)

В области трактовки сюжета и ключевых символов Бальмонт не продвинулся дальше своих предшественников, хотя он и не допускал таких грубых промахов, как Оболенский, Кондратьев или Мережковский.

Значение перевода Бальмонта состояло прежде всего в выборе переводчиком верной стратегии: курс на сближение формальных особенностей двух текстов себя полностью оправдал. Таким образом, был опровергнут “постулат” Андреевского и создан надлежащий прецедент.

Перевод К.Д. Бальмонта в критике. Перевод Бальмонта вызвал сочувственные отклики в печати и в читательских кругах — наконец-то русская публика получила “настоящего” По. Перевод Бальмонта совпал с началом приливной волны интереса к По в России; сам Бальмонт — переводчик и пропагандист творчества американского поэта — в немалой степени способствовал подъему этой волны. «Появление двух бальмонтовских томов (имеются в виду появившиеся в 1895 г. переводы из По: “Баллады и фантазии” и “Таинственные рассказы”. — В. Ч.) было, пожалуй, важнейшим событием за все годы славы По в России, — считает Дж.Д. Гроссман. — И также событием, содействовавшим расцвету русского символизма. В течение следующего десятилетия, возможно, и далее, Бальмонт повторил в России то, что Бодлер сделал для По во Франции».238

Для многих современников русского символиста первое знакомство с творчеством американского поэта начиналось с переводов Бальмонта; под воздействием этих переводов находились и такие выдающиеся читатели, как Валерий Брюсов, Николай Гумилев, Александр Блок. Любопытна оценка бальмонтовского перевода “Ворона”, данная соратником Бальмонта по символистскому лагерю и его соперником по поэтическим переводам Валерием Брюсовым. Особый интерес представляет сравнение Брюсовым переводов Мережковского и Бальмонта. Перевод Мережковского, отмечал Брюсов, «местами выше перевода бальмонтовского. Например, стихи

И казалось мне струило
Дым незримое кадило…

выше, чем “То с кадильницей небесной серафим пришел сюда”, где “сюда” плоховато, а “пришел” невозможно. Перевод Бальмонта, однако, смелее и, так сказать, “гениальнее”. У Мережковского нет таких дивных дополнений, созданных совершенно в духе подлинника, как “грезам странным отдавался”, “недоступным на земле ни для кого (?)”».239

В статье, посвященной проблемам перевода (“Фиалки в тигеле”, 1905), Брюсов дал бальмонтовскому методу перевода негативную оценку. “К. Бальмонт почти исключительно занят передачей размера подлинника, — отмечал он, — и совсем, например, пренебрегает стилем автора, переводя и Шелли, и Эдгара По, и Бодлера одним и тем же, в сущности, бальмонтовским языком”.240 Поздний Брюсов остался верен своей суровой оценке, упрекая Бальмонта в том, что он “переводит отдельные слова, а смысл <…> часто становится понятен только по справке с подлинником”.241

Сам Бальмонт числил перевод “Ворона” среди своих творческих удач. Так, спустя десять лет после первой публикации он продолжает оценивать перевод достаточно высоко. «…Я перевел “Балладу” Оскара Уайльда, — пишет он в 1903 г. Брюсову. <…> В смысле потрясающих очарований я не знаю другой равносильной вещи, кроме “Ворона”. А в смысле виртуозности перевода это лучше, чем мой перевод “Ворона”».242

Сохранилось любопытное свидетельство о том, как Бальмонт работал над текстом. Дочь поэта Н.К. Бруни-Бальмонт рассказывала в 1982 г. поэту и переводчику Владимиру Саришвили: «…В то время, когда Бальмонт работал над “Вороном”, я ездила на подаренном мне папой велосипеде на почту за корректурами. Бальмонт в эти дни ходил, заложив руки за спину, и был крайне раздражителен».243 Стихотворение продолжает жить и в сознании стареющего поэта. Так, неожиданное обращение к “Ворону” в одном из “бытовых” писем 1927 г. к жене высвечивает подлинную глубину испытываемого им на чужбине чувства тоски. «Пока я пишу, топлю без конца печку, но никак не могу натопить свою комнату, — жалуется поэт, — холодный ветер такой, что врывается в комнату через балконную дверь, и занавес пляшет, как в “Вороне” Эдгара По».244

Волновал поэта и образ Ворона. В стихотворении “Черные вороны” (1905) — отклике на подавление восстания 1905 г. — “злые” черные вороны-воры предстают вестниками несчастья. Иной образ Ворона рисуется в “Очерке жизни Эдгара По” (1912). Здесь Бальмонт противопоставляет автору “Ворона”, порой излишне бурно проявлявшему свой общественный и критический темперамент, “эту сильную, смелую, но в смелости чрезвычайно осторожную птицу…”.245