Воображение мира

Хладнокровно уничтожить крестьянский класс мучительнейшей смертью не смог бы ни царь, ни помещик, ни народоволец. Только абсолютная чуждость Ленина/Сталина самому народу позволила совершить над ним, народом, подобное насилие.

В убийстве главное – отчуждение сторон: палач в таком случае меньше переживает. В то же время и жертва меньше ожесточена, чем если бы знала, что ее убивает родной земеля на поле гражданской несправедливости; жертве легче, и она не противится небытию и меньше склонна ко мщению в потомках, если ей намекнуть, что ее умерщвляет чужеземный враг, это дает ощущение гибели в бою, частицу незряшности.

Мне кажется, языковая инаковость Сталина сделала большое дело. Акцент его закрепился в русском национальном сознании как страшная угроза, совмещенная с необходимой для выживания покорностью, благом смирения. Диапазон этого полюбовного насилия в русском национальном сознании колеблется от варяжских акцентов Рюриковичей и немецкого Екатерины II до кавказского розлива.

Спросите московский плебс, кого он ненавидит, кроме евреев (либералов, которые благодаря «казенным евреям» отделены от еврейского вопроса политически), и вы узнаете, что его ненависть направлена на тех, кто говорит с ним с тем же акцентом, что и его ужасающий кумир. Просто им нет дела до Youtube’a, чтобы вслушаться в канувшую эпоху. (Кстати, расклад этот напоминает ситуацию с преступной элитой: в XX веке кавказские группировки поднялись и воцарились в России не столько вопреки Сталину, сколько благодаря его разрешительной ауре, благодаря его с ними кровному родству: воровской мир – мир чистогана, там пропаганда бессильна.)

Вот почему русский язык в великой своей ипостаси стихов Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, прозы Платонова, Зощенко оказался главным врагом сталинизма. Не только благодаря имманентной литературоцентричности национального сознания. Вот почему хрущевские «пидарасы» и «Кузькина мать» оказались им, национальным сознанием, прощены – ибо они родные и не являются сущностной угрозой: язык их не отторгает.

Вот почему язык Шаламова и Бродского остается хранителем генетического кода нации.

Памяти Джона Нэша

Казалось бы – в чем связь сказки про щи из топора и теории игр? Солдат, воплощенная смекалка, является к некой скупой тетке на ночлег, и та его пускает. Это уже товарный обмен, ибо солдату за место на лавке или тем более на печке придется отплатить тетке известно чем, ибо это он к ней просится, а не она. К тому же мы существуем в рамках товарной осмысленности ситуации, ведь сказки не бывают без мотивировок: фольклор не предполагает абстрактности намерений героев. Чем же конкретно платит солдат? Конечно, фаллическим топором, так сказать, символическим молотом плотского удовольствия, сиречь сытости. А что требует солдат от тетки? Он справедливо просит должного сопровождения для своего молота, ибо какая любовь без отдачи?

Вот почему в не менее символическом котелке этой тетки появляются атрибуты настоящего обеда – настоящей любви: ласка капусты, картофеля, согласие приправ. Сытные продукты обеспечивают главное: они не оставляют солдата в накладе, ибо мужская любовь не терпит принуждения в отличие от женской, которая способна сымитировать подлинность события. Таким образом, оба героя сказки осуществляют взаимовыгодный обмен, экономически осмысленный в мате-матической теории игр. Джон Нэш, один из ее основоположников, погиб в возрасте 84 лет в автомобильной катастрофе.

Во время Сталинградской битвы писатель Андрей Платонов с другим великим корреспондентом «Красной Звезды» Василием Гроссманом делил один разъездной автомобиль и одного водителя по фамилии, кажется, Рахматуллин. Липкин пишет, что водитель этот был особенный и жительницы окрестных сталинградских сел прекрасно знали о том, что коренастый татарин обладает выдающимся мужским достоинством, то есть как раз нашим молотом-топором.

И вот однажды они втроем попросились на постой к некой женщине, которая, завидев на крыльце москвичей-писателей, исполнилась презрения и неохоты, но, когда из машины вышел Рахматуллин, глаз ее сверкнул, и она тут же пригласила мужчин в избу. Входя, Платонов обернулся к шоферу и бросил: «Слышь, Рахматуллин, иди, брось палку и вели яичницу зажарить». А что это, как не наш сюжет про равноценность обмена, рождающего взаимную сытость?

Без компаса