Воображение мира

Тот, кто делает что-то руками, в каком-то смысле проповедует дзен. К тому же очевидно, что привычка делать руками что-то искусное развивает мозг. Пиаже показал, насколько важна мелкая моторика для полноценного развития ребенка. Человек стал человеком, научаясь все новым способам обработки материалов, изготовления средств производства не без помощи собственных пальцев.

Вот эта обращенность к ручному труду, возведение его из-за плотной конкуренции в искусство говорит о полноценном развитии общества больше, чем иные социологические пробы.

А постоянный спрос на такой труд – о том, что общество ходит на работу, в походы, на концерты, не забывает причесываться и умываться, бережет и ценит вещи.

Но главное – относится к миру действия внимательно и созидательно.

Зеркало

Суммарные потери, нанесенные нашей семье XX веком (только родственники до третьего колена): Первая мировая – двое убиты, один тяжело ранен, впоследствии инвалид (бабушкины братья); одна сослана за революционную деятельность (прабабка). 1930-е – пятеро сосланных за веру (1930), пятеро умерли от голода (1933), двое репрессированы. Вторая мировая – один погиб в Киевском котле, один в Нормандии, один на 2-м Белорусском, одна в детдоме, четверо в Бабьем Яру; один сгорел во время аварии и стал лежачим инвалидом; еще один был контужен на Финской и стал инвалидом при строительстве оборонительной линии Майкоп—Баку. Итого: 15 убитыми, 9 пострадавшими. Целый взвод.

В детстве у меня было желание пожить внутри тюльпана. Внутри бутона розы не хотелось – тесно. Не все знают, что пятно на дне тюльпана называется «черным зеркалом».

Тело как якорь

Звук дождя уютен не только потому, что говорит «никуда не надо спешить», но еще и потому, что ты в укрытии. Снаружи, под ливнем, мир звучит иначе, от этого звука никакого удовольствия. Мы воспринимаем это рефлекторно.

Почти все эмоционально окрашенные звуки связаны с рефлексами: шелест невысоких волн сообщает не о шторме, а о безопасности; потрескивание небольшого костра – о тепле и защищенности в пещере, а не о пожаре; из тревожных обертонов в фильмах ужасов можно вычленить призывный плач ребенка.

Все-таки наше тело – сплошной атавизм. Адреналиновые шторма, предназначенные для бегства от саблезубых, по пустякам расстраивают нервную систему. Мы не можем устоять перед вкусовыми удовольствиями и продолжаем накапливать калории, ибо до промышленной революции тело находилось на грани выживания, запасы были необходимы.

В общем, стоит помнить, что образ жизни (а у некоторых и сознание) давно ушло в отрыв от тела. По крайней мере, в развитой части планеты.

В странах Третьего мира наблюдается их, сознания и тела, полный и невеселый союз. Йога и разносортная аскеза суть искусство выживания в абсолютной мизерности. Хочешь протянуть на горстке зерен – сиди и медитируй, поскольку нет иного способа сохранять калории и поддерживать уровень нейрорегуляторов, достаточный для продолжения вида.

Впрочем, культура изначально возникла как искусство выживания. Ибо многое прекрасное в этом мире создано грустными, не слишком сильными людьми.

Забвение как исток

Тем больше в произведении поэзии, чем огромней дробь, числителю которой приписывается выражаемый смысл, а знаменателю – информация, кодирующая знак, который смысл этот означает.

В частности, именно по этой причине иероглиф имманентно поэтичен: стих «Луна освещает гору и реку» в нашей условной дроби делится на несколько линий.

Понятно, что очевидность предельных случаев ничуть не устраняет иррациональную трудноуловимость, зыбкость, парадоксальную «недифференцируемость» максимума информационного отношения знака и означаемого.

Тем не менее ясно, что метафизическое содержание достигается только при достаточно больших значениях этой «выразительной» дроби, – что по преимуществу присуще как раз поэтическому высказыванию.

Именно по причине влиятельности этого принципа дроби сознание так тревожно воспринимает некоторые символы: чистый лист, беспамятство, незримость.

Имя требуется вещи, только если сама вещь не является Именем.

В хорошей книге (неважно, какой природы – словесной или изобразительной) зрение не должно быть задействовано в полную силу, страницы ее словно бы полупрозрачны.

Взгляд на них не поглощается демиургической ловушкой их художественного пространства.

Он свободно, лишь слегка насыщаясь припоминанием, обусловленным опытом, проходит сквозь новую свободу воображения.

Иначе говоря, коэффициент преломления оптического устройства страниц такой книги близок к коэффициенту преломления воды, а сама поверхность изображения увлекательно отражает внутренний взгляд на нее, оставаясь прозрачной для прикосновения восприятия.

А, как известно, от рефракции до рефлексии полшага.

Именно поэтому страницы хорошей книги похожи на творящее припоминание.

Самое искусное – и самое далекое от человеческого понимания – изображение – то, которое создает прозрачные миры.