Воображение мира

Пределом чистоты прозрачного стекла является изображение мира, находящегося за ним, а витраж – знак, раскрывающий заведомо меньшее, чем мир.

Творение есть линза.

Стихотворение, рисунок в той или иной мере искривляют мировое пространство, следовательно, согласно Эйнштейну, художественный смысл обладает энергией-массой.

Верно и обратное: Вселенная и создана буквами, числами и речениями, она сама слово.

Учитывая закон сохранения энергии, первая часть этой простой мысли может послужить яркой иллюстрацией к идеям Вернадского, Лотмана, Пригожина о неустранимости вклада творящего сознания во вселенское устройство.

Иногда, в зависимости от удачи, энергия произведения (mc²) настолько велика, что может сравниться с массой квазара. Или галактики.

В астрофизике есть понятие гравитационной линзы.

Оно наводит на мысль об особой функции оптической прозрачности, которую формируют художественные высказывания.

Подлинно художественное высказывание не изображает, а творит пространство незримого.

Интересно, что мы можем сказать о геометрии незримого?

Скорее всего, незримое как источник бесконечности из-за двунаправленности своей природы, согласно которой бесконечно малое совпадает с бесконечно большим, похоже на окружность или сферу.

Действительно, с точки зрения незримого, телескоп ничем не отличается от микроскопа, а окуляр от рамки картины или столбика строк.

Если учитывать это, становится более или менее очевидным, почему миниатюра ближе к микроскопу – благодаря короткофокусности капли, сформированной изображением, оплодотворяющим воображение.

Полотна масштабного охвата заставляют думать о дальнобойности телескопа Хаббла, а не о капельном серебре росы на жгучей шероховатости листьев осоки, дающей особый рассеянный дребезг света на несмачиваемых волосках.

Итак, основным метафизическим приемом хорошей книги является порождение незримого, не-зрения (страницы отлично пропускают свет восприятия).

Ибо по своей природе зрение – завоеватель.

Его грубость – в искушении представимостью.

Зрение ослепляет воображение, выхолащивает сознание.

Воображение, полное визуальных образов, пусто.

Что же есть не-зрение?

Свет сознания, свет слова.

Если из воображения вынуть зрительные образы, от него вряд ли останется что-то грубо материальное.

Остаток – и есть не-зрение: контур, линия, иероглиф.

Подлинная художественная реальность – немыслимое, неподотчетное, предельно постороннее зрению воображение слова: свето-звуко-смысл, своего рода пророческая слепота, как у Тиресия, ослепленного прозрачной истиной.

Молнии

Дельта большой реки – сложная система рукавов и проток, расширяющаяся по направлению к взморью. Происходит это оттого, что току реки приходится преодолевать сопротивление наносных толщ. Дельта похожа на молнию, возникающую, когда основной ток пробоя, чтобы достичь через диэлектрическую толщу воздуха поверхности земли, разделяется на множество мелких пробоев – проток, ериков, рукавов.

Таким образом, вода – действительно свет земли.

Самая эротическая сцена в советском кино – Любовь Орлова в «Светлом пути» у ткацких станков, где мотаются и грохочут челноки, а героиня, беременная будущим, ходит меж своих мужчин абсолютно нагая и ткет священный текст – свое свадебное платье.

Акцент

Сталин в конце концов уничтожил вокруг себя всех, кто не то чтобы был каким-то сверхъестественным лидером и представлял для него опасность, а лишь имел более или менее выдающиеся вербальные способности. Троцкий, Киров, Бухарин, Зиновьев, Крыленко, множество писателей и журналистов – все это и ораторы, и публицисты, и просто люди, обладавшие оружием речи. Остались косноязычные дуболомы, кровавые управленцы и исполнители. Ни Микояна, ни Жданова, ни Молотова нельзя сравнить с любым из большевистских цицеронов, убитых коварным горцем, который едва ворочал языком, будто он у него был такой же усохший, как его левая длань.

Хроники съездов, стенограммы – все это невозможно не только понять, но и просто воспринять: лоботомия есть телячья нежность в сравнении с этим насилием над мозговой корой с помощью языка, обутого в сапог тавтологичной риторики, едва годной для тостов, не то что для кафедр.

Есть что-то хтонически мрачное в таком завоевании вербальной русской, хотя и пропагандистской внятности (не мысли и не истины) – вот этой азиатской гортанной фонетикой доблестного коварства.

Золотая Орда, поглотив Русь, оставила ей веру и язык.

Сталин же растлил старую веру и насадил свою, но самое мрачное: сломал хребет русского языка каблуком бюрократической мертвечины – сигнальной системы, на которой удобней всего сочинять уничтожающие человечность приказы и распоряжения.

Не последнюю роль в этом сыграл его акцент.

Вообще, это правильно: смерть как оплот нечистоты должна говорить с человеком на чуждом ему языке, с отчетливым акцентом столь же неведомого, сколь и всемогущего «политконсультанта».