Воображение мира

В сумрачной «Ладье», заставленной столиками-поганками, хватало хиппующей молодежи, но мы примостились отдельно, с кружками бледно-желтого пойла и блюдцами соленых баранок. Первая кружка, вторая. Тут появился рыжеволосый чувак в вареной куртке – копия молодого Чубайса или он сам. Надо сказать, все рыжие почему-то похожи друг на друга, помещаются в неширокий зазор типажей от Ольбрыхского до Бродского. Рыжий призрак из будущего узнал, что мы с Физтеха, и решил с нами дружить, ибо когда-то сам поступал в МФТИ, но не поступил и с тех пор тоскует о несбывшемся. Умиляясь и сетуя, он подливал нам в кружки портвейн, и мы косели от глотка к глотку все больше, но я не сознавал, что со мной, так всегда бывает, когда испытываешь что-то впервые – потом кажется, что с тобой ничего вовсе и не было по первому разу.

Пивная закрылась, хипари долго пытались разойтись, мы рассматривали их, а когда двинулись обратно на Савельник, выяснилось, что ноги – солома.

Так я и оказался сопровожден под руку грустным Чубайсом, который бережно подсадил в последний троллейбус пьяных и счастливых идиотов, направлявшихся в желанное зияющее будущее.

Холодные капли океана на пальцах

В Калифорнии весна, повсюду всплески и волны цветочных ароматов, ослепительно-желтые розы огромны, размером с голову младенца, ложесна садовых зарослей, медовое их благоухание; просторное дыхание океана, морские звезды и актинии, цветущие на мелководье, и во все стороны по побережью мосты через залив, солнце слепит во весь горизонт, разбивая потоки лучей о мостовую тронутого бризом штиля; кровотоки шоссе по горбатым, уходящим в небеса и низвергающимся с них мостам; в автомобилях щурятся и делают погромче музыку, все кругом работают, изобретают, проигрывают, выигрывают, торгуют умом и инвентивностью, продают, покупают, банкротятся, разводятся, сходятся, поголовно занимаются спортом, марафонят пешком и на великах, и главное – упиваются жизнью: вино рекой, поголовно торчат, знают толк в десятках сортах нирваны, различают эмдиэмэй вдохновенный от физиологического, то есть – когда говорить на закате, а когда трахаться немедленно; в общем, витальная страна, полная интеллекта и сочного Млечного Пути, протекающего в верхушках кедров; изумрудный город.

Передать человека по телеграфу

Передача мыслей на расстоянии окажется возможной не в силу исследования полной «карты мозга» и умения считывать сигналы, а благодаря разработке медиума-интерпретатора, способного толковать поля нейронных сигналов («сверхэнцефалограмму»). То есть «идеальную коммуникацию» сможет обеспечить специализированный искусственный интеллект-переводчик, некая, скорее всего, лингвистическая, программа, работающая по принципу толмача. Такой искусственный интеллект удастся создать только при сотрудничестве с сознанием. Скажем, мы присоединяем его к мозгу, «обучаем мыслям», то есть живем с ним, с медиумом, какое-то время, он «взрослеет», «получает диплом» и постепенно становится достаточно разумным, чтобы быть подключенным к другому сознанию со схожими навыками. Устройство этой программы-медиума, скорее всего, будет похоже на Сеть или, собственно, и будет являться Сетью – каким-то ее узкоспециализированным участком, обрабатывающим социальные и физиологические реакции индивида. Если еще не возникли, то вот-вот возникнут мощные проекты, основой которых станут наши виртуальные образы, уже существующие и стремительно детализирующиеся во всех направлениях человеческого функционирования в социальных сетях. Скоро мы начнем оставлять свои отпечатки в новой виртуальной сфере на стыке сотрудничества вычислительного кремния и серого вещества.

Руки и душа

В детстве я подолгу застывал то у будки сапожника, то у рабочего стола отца, который беспрерывно что-то мастерил и паял, когда готовился к лабораторным занятиям. Стоял и вдыхал с наслаждением струйку канифольного дымка, глядя на вдруг обмякший и заблестевший на кончике паяльника кусочек припоя. Или смотрел, как иссушенный старик в кожаном стертом фартуке, пробуравив шилом подошву, подтягивает на огромной цыганской игле дратву – или скошенным широченным лезвием ножа срезает стертый скособоченный каблук, мажет рану на подошве остро пахнущим клеем, накладывает новый, лоснящийся торцами, и лупит по нему молотком, ловко перехватывая древко, сплевывая с губ, будто шелуху, гвоздики изо рта в огромную свою ладонь, похожую на ладонь одного из роденовских граждан Кале. Я и теперь, где бы ни приходилось жить, примечаю всех сапожников в окрестностях, парикмахеров, портных, – хоть они мне обычно не нужны.

В Москве, увы, почти не застал воспетых Шкловским айсоров-обувщиков на Пресне и Тишинке: большинство из них в мои времена ничего уже не починяли, просто торговали шнурками и вьетнамскими стельками.