Век Филарета

     Между тем событие, еще недавно взволновавшее бы весь на­род, ныне оказалось всего лишь в одном ряду с иными преоб­разованиями, начатыми в новое царствование. Первым из них было освобождение крестьян.

    Дворянская Россия два года переживала все перипетии работы уездных и губернских комитетов, вынесших помещичьи проекты решения вопроса на обсуждение редакционных комиссий. Не­многие умные головы догадывались, что решение предопределено царем, что горячие речи и многочисленные проекты не более как выпускание пара из первого сословия империи. Убедившись в нежелании дворянства поступиться частью своих прав, Алек­сандр Николаевич передал все дело в руки петербургской бю­рократии — министра внутренних дел Ланского, его правой руки — Николая Милютина и других горячих эмансипаторов — князя Черкасского, Юрия Самарина. Именно они вели дело не только к юридическому освобождению двадцати миллионов кре­стьянских душ, но и к наделению мужиков землею. Лишаться еще и земли помещики не желали.

    Борьба шла в Петербурге упорная. Партию эмансипаторов возглавлял младший брат государя, великий князь Константин Николаевич, противостояли ему министр юстиции граф Панин и сам председатель Государственного совета престарелый князь Орлов. Государь выслушивал аргументы обеих сторон и не мог не признавать основательность тех и других. С одной стороны назревал крестьянский бунт, с другой — дворянский мятеж. И в том и в другом случае опасность грозила не только ему самому, но и стране, великой империи, во главе которой он был поставлен Божиим произволением.

    Сорокадвухлетний император подчас впадал в отчаяние, но о том знали только его жена и духовник. И Мария Александровна, и отец Василий Бажанов, призывая к терпению и стойкости, уповали на милосердие Божие, на молитвы святителя московского Филарета.

    1860 год выдался нелегким для государя. Александр Никола­евич по характеру был добр и мягок, а управление огромной империей вынуждало его постоянно к принятию решений, к вы­бору, результат коего нес зачастую крушение многих надежд, а иногда случался и жестоким. И потому в ночных молитвах своих царь просил Всевышнего вразумить его и придать ему твердости. Судьба не спрашивает нас, готовы ли мы к несению того или иного бремени, а просто взваливает его на наши плечи — и тащи, покуда достанет сил...

    Год начался болезнью и кончиною верного помощника ге­нерала Ростовцева, твердою рукою проводящего в главной ре­дакционной комиссии курс на освобождение крестьян с землею. Радости крепостников не было предела. Уступая им, государь поставил на место Ростовцева графа Панина, одного из ярых противников эмансипации. Мало кто знал, что Александр Ни­колаевич при назначении объявил графу свою твердую волю: вести дело в комиссии так, как было при Ростовцеве, и верноподданный граф мгновенно переменил фронт.

    К счастью, к этому времени в Петербург из длительного пла­вания вернулся великий князь Константин Николаевич, на ко­торого у государя были определенные виды.

    В один из майских дней 1860 года в квартиру студента Алек­сандра Скабичевского, отсыпавшегося после вчерашней пирушки, вбежал некто странный в серо-зеленом халате и таком же колпаке. Хозяин оторвался от горшка с огуречным рассолом, принесенным сердобольной кухаркой, уставился на нежданного гостя и вдруг посерьезнел, спустил ноги с кровати. Хмель сошел.

    — Писарев! Ты?! Как же так?

      - Ты один? — отрывисто бросил гость и сосредоточенно оглядел комнату и крошечную прихожую Скабичевского, давно, впрочем, ему известные.— У тебя никого нет?

    — Да кто у меня может быть...— растерянно начал Скабичевский, не зная, что делать. Но гость точно был друг Дмитрий, правда, пожелтевший лицом, с неряшливой, клочковатой бород­кою, в нелепой одежде и с совершенно дикими глазами.

    — Стой! — застыл вдруг Писарев. Медленно двинулся к вход­ной двери и распахнул ее. С лестницы потянуло запахом кислых щей,— Они где-то здесь...

    — Тебя отпустили?

    — Нет. Я сбежал. Пока Штейн делал обход больных, выпрыгнул в окно — и к тебе.

    Скабичевский опешил. Подбирая слова, чтобы не спугнуть больного, он нарочито бодро сказал:

    — Послушай, Писарев, а может, тебе вернуться в лечебницу? Тщедушная фигурка в халате надвинулась на него.

    — Вернуться? Они убьют меня!.. Я все время жду, что они меня измучают и живого зароют в землю. Страшно! Я не хочу! Помоги мне!

      Совсем недавно Писарев писал матери: «Ради Бога, мама, прочти это письмо... Если тебе сколько-нибудь дорого знать состояние моей души, выслушай меня спокойно и верь искренности моих слов, хотя бы они показались тебе странными... Я стал сомневаться и наконец совсем отверг вечность собственной лич­ности, и потому жизнь, как я ее себе вообразил, показалась мне сухою, бесцветною, холодною... Я нахожусь теперь в каком-то мучительном, тревожном состоянии, которого причин не умею объяснить вполне и которого исхода еще не знаю. Мама, прости меня, мама, люби меня...»