Век Филарета

    — Большой тайны тут нет, иерей Иоанн Белюстин... Граф Александр Петрович мне рассказал, что получил книгу еще в виде записки от нашего неугомонного Погодина. Мало ему пись­мами своими всю Россию будоражить, подбил бедного иерея, напиши, дескать, всю правду о положений сельского духовенства. Тот и написал о взятках при приеме в семинарии, о грубости, нищете, пьянстве, разврате... Да вы ж читали! Погодин еще спра­шивает графа, какую награду он даст автору, а граф ему — вы мне только имя не называйте... Тогда наш либерал дает записку другому либералу, помоложе, князю Николаю Трубецкому, а тот ее в Париже и распечатал, к стыду нашему.

    — Поступок сей сравнить можно лишь с усмешкой Хамовой над наготою отца своего,— строго сказал отец наместник.— С Андреем Николаевичем мы часто не сходимся во мнениях, но тут он прав — нужен ответ. А автор заслуживает низложения из сана.

    Сидели в митрополичьих покоях в лавре, оба порядком по­дуставшие после литургии и молебна, посещения занятий в ака­демии и обхода обветшавших царских покоев, требовавших ре­монта. У отца Антония гудели ноги, и больше всего хотелось прилечь, но он не мог не выслушать сомнений старца-митропо­лита.

    — Что ж, ответить можно. Обругать автора или указать на силу православия, и то будет правдою, но не всей правдою!.. К числу учеников, у коих в прошлом веке чернильницы замерзали в руках, принадлежал и я в Коломне. В лавре владыка Платон пришел как-то к нам на богословскую лекцию в шубе и в шапке крымской овчины и, посидев немного, натопил нам залу...— Филарет печально улыбнулся.— Помню, в год кончины государя

Александра Павловича, осмотрев владимирскую се­минарию, доносил я о недостатке зданий и для классов и для общежития. И до сих пор ничего-то не переменилось. Один благочинный мне рассказывал, как приехал ревизовать родную семинарию и увидел на стене трещину, которую с юных лет помнил...

     Силы убывали, глаза слабели, но по-прежнему Филарет читал, массу деловых бумаг из Синода, консистории, от обер-прокурора, духовной цензуры и московского генерал-губернатора, письма, богословские труды, газеты и церковные журналы. По неугомонному своему характеру и отвечал на многое.

    Был давний случай. Готовилась ревизия вифанской семина­рии, но к назначенному дню семинарское начальство не успело подготовиться. К тогдашнему викарию, владыке Алексию Ржаницыну, примчался гонец с мольбою ректора (однокашника епис­копа по семинарии) отсрочить на день приезд митрополита. Сде­лать сие оказалось просто. Едва Филарет возвратился в свои покои после литургии в Троицком соборе подворья и приказал закла­дывать, Ржаницын словно бы невзначай заглянул в кабинет с папкою.

    — Ваше высокопреосвященство, осмелюсь затруднить вас од­ним вопросом.

    — Что у тебя?.. Если большое дело, отложи — мне в Вифанию надо.

    — Дело с лютеранами. После того, как вы дозволили присо­единение к Православной Церкви двух дам-лютеранок, пошли запросы от благочинных и иных приходских священников: воз­можно ли отпевание лютеран, если их дети православные?

    — Нет, конечно! Они что же, каноны и устав не знают?.. Дай-ка мне бумаги!

Алексий и сам знал о категорическом запрете отпевания и совершения панихид над неправославными христианами, но более подходящего дела найти не смог.

    Филарет присел в кресло, быстро прочитал подобранные про­шения, а затем снял рясу и уселся за письменный стол. На доклад Парфения, что карета заложена, нетерпеливо отмахнулся:

    — Погоди пока!..

    Он просидел за столом два с лишним часа, и поездка в Ви­фанию сама собой была отложена на день. Невольным результатом проделки викария стало более углубленное рассмотрение вопроса, по которому митрополит вынес следующее решение: дозволить домашние молитвы и панихиды в доме за умерших лютеран при условии почтительного уважения их при жизни к православной вере и только по разрешению архиерея.

    Нынче тот же владыка Алексий Ржаницын присылал из своей тульской епархии затруднявшие его дела, Филарет прочитывал их и выносил свое мнение. Так он жил и действовал в сем мире, подавляя немощность и постоянно поражая близких энергией и бодростью.

    ...Его викарии, его ученики, дворянские и купеческие знако­мые в обеих столицах, все они, любимые им, допускались лишь к краю его инобытия. Милы нам необъяснимо иные люди, их жизнь незаметно становится частью нашей, о них думаем, за них волнуемся, а все же не дано никакому человеку до конца познать другого, передать кому-то во всей полноте обуревающие тебя чувства, тяготы сердечные и не преодолимую словами душевную тоску. Всяк человек одинок. Но в этом одиночестве он напрямую предстоит Богу и во славу Божию служит людям.

    Главным для Филарета все более становился мир иной. Лишь отца Антония он отчасти допускал в сокровенные тайники души, открывал свои помыслы и сомнения, но и тут чем дальше, тем больше нарастало одиночество.

    В конце сентября 1859 года владыка собрался освятить храм в память святого праведника Филарета Милостивого, устроенный в родной Гефсимании. Рано утром,