Век Филарета

     Пятидесятилетний настоятель, четверть века прослуживший по московским храмам, воспитавший четырех сыновей и трех дочек, узнавший жизнь так, как может знать ее умудренный годами и тысячами людских исповедей священник, вдруг почувствовал себя юным учеником. С радостной готовностью школяра он вни­мал словам святителя, заглядывал в блестящие глаза, ощущал глубину мысли и силу чувства, стоящих за словами, в интонации Филарета, что невозможно передать на бумаге. Задав смущавший

его вопрос о предопределении Божием, он вызвал владыку на долгое рассуждение об изначальном назначении человека к веч­ному блаженству и о своевольном уклонении человека от оного, с цитатами из Писания и отцов церкви. Память не изменяла семидесятииосьмилетнему митрополиту, слово оставалось сильно и увлекательно.

На вышедшего наконец из митрополичьих покоев отца Иоан­на, вытиравшего пот со лба, с улыбкой обернулся секретарь.

    — Что с вами?

    —  Ничего,— опешил протоиерей.

    —  Как — ничего! Час и двадцать минут вы держали больного митрополита и без сомнения утомили его.

    —  Напротив, это он держал меня и, слава Богу, кажется, обод­рился.

     — Теперь вы понимаете, почему я втолкнул вас к больному? — снова улыбнулся Данилов.— Не любит владыка болеть. Надобно дать ему дело, чтобы отвлечь от болезни. Занятия для него нужнее и благотворнее медикаментов.

    1 января 1861 года великий князь Константин записал в днев­ник: «Вот начался этот таинственный 1861-й год. Что он нам принесет?.. Крестьянский вопрос и вопрос Славянский должны в нем разрешиться... Может быть, это самая важная эпоха в ты­сячелетнее существование России. Но я спокоен, потому что верую и исповедую, что ничто не совершится иначе, как по воле Божией, а мы знаем, яко благ Господь. Этого мне довольно. На Бога надейся, а сам не плошай. Fais се que devras, adviennee que роurra. [Делай то, что ты должен делать, и будь что будет ]. Прямо и верно. Да будет воля Твоя. Вот моя вера, вот моя религия, и затем я спокоен и уповаю на Господа Бога! Аминь».

    В крещенские праздники Николай Милютин привез в Мра­морный дворец печатную корректуру высочайшего манифеста об освобождении крестьян. Усталый безмерно, но и воодушевленный долгожданной победой, Милютин ожидал поддержки от великого князя в последней схватке с графом Паниным.

    Сидели в музыкальной гостиной. Луч яркого январского сол­нца освещал бок черного рояля, узкую полоску на ковре и высокую вазу севрского фарфора, подаренную великому князю императо­ром Наполеоном III. Милютин здесь уже бывал — не раз слушал игру Константина Николаевича на виолончели — и потому чув­ствовал себя свободно.

    — Изволите видеть, ваше императорское высочество,— горячо докладывал он,— графу отчего-то не понравился текст манифеста, составленный мною и Самариным. Спрашиваю, что же именно неудовлетворительно — разводит руками, но в таком виде отка­зывается принять.

    — Да, мне он писал,— сказал Константин Николаевич, тяго­тясь необходимостью сказать неприятное человеку достойному. Обиду Милютина как не понять: манифест войдет в историю, а равно и имя его составителя.

    — Обычное стоеросовое упрямство! — в сердцах воскликнул Милютин,— Ваше высочество, объясните это государю!

    — Граф был у государя, который согласился, что текст — при всех благих намерениях авторов — написан мудрено. Мужики не поймут, а ведь именно они должны понять! Вы не обижайтесь, Николай Алексеевич, тут нужна другая рука,— мягко сказал ве­ликий князь.

    — Что ж, Валуеву дали переписывать? — с кривою улыбкою спросил Милютин.

    — Нет. Государь согласился просить московского митрополита взяться за это дело. Признайтесь, с его красноречием трудно тягаться.

   — Признаюсь,— с некоторым облегчением вздохнул Милю­тин, опасавшийся умного и ловкого Балуева.— А что именно ему позволено исправить?

    — Так...—сделал неопределенный жест великий князь.—По­править некоторые выражения, добавить пафоса.

    Константин Николаевич лукавил. В письме графа Панина говорилось: «Государь полагается совершенно на высокий дар красноречия вашего высокопреосвященства и на ревностное усер­дие ваше к делу, столь важному для отечества, столь близкому к сердцу перваго пастыря нашей церкви. Руководимый сими чув­ствами и сим доверием, Государь представляет вашему высоко­преосвященству сделать все те изменения или прибавления, кои бы вы признали соответствующими чувствам Его Величества и собственно вашим, для лучшего успеха в достижении предложен­ной цели...»