Век Филарета

    Но как было сказать милой маме все, если он и сам боялся признаться себе в непонятном, но реальном и страшно мучительном перерождении. Вошедший в него   скептицизм подчинил всего. Писарев усомнился в существовании дня и ночи, которые сливались для него в нечто серое с ог­ненно-красной точкой, к которой надлежало идти, ибо там была истина. Все, что ему говорили однокурсники и друзья, он мерил своей новой

мерой и всем им перестал доверять. Да что друзья,— луна и солнце на небе виделись декорацией, частицей мистификации, устроенной, чтобы не допустить его к огненно-красной истине. Когда же лучший друг Николай Трескин стал подозревать его в краже книг из отцовской библиотеки и организовал слежку —о, он сразу их раскусил! —Писарев перестал выходить из дома, ведь на улице могли схватить и отвести в тюрьму!..

     В минуты просветления Писарев думал о матери, от нее одной ожидая спасения. «Ради Бога, мама, прости меня, напиши ко мне. Ты не можешь себе представить, до какой степени тяжело чувствовать себя одиноким, отчужденным от тех людей, которых любишь очень сильно и перед которыми глубоко виноват. Ты бы пожалела обо мне, друг мой мама, если бы знала, как я жестоко наказан за свою самонадеянность, за свой грубый эгоизм...»

    Он писал письма и аккуратно складывал стопочкой на комоде. Надо было бы отнести на почту, но что-то внутри удерживало. А вдруг мать помешает достигнуть желанной цели, ставшей един­ственным смыслом его жизни. По ночам огненно-красное при­ближалось, светило, грело...

     Обеспокоенные друзья позвали врача, без труда поставившего диагноз: тихое помешательство. Друзья обратились к универси­тетскому начальству. Некогда отличного студента на казенный счет поместили в хорошую лечебницу доктора Штейна близ Таврического сада. Доктор лечил его теплыми ваннами, прогулками на воздухе, ежедневными гимнастическими упражнениями и при­емом железа внутрь. За полгода, к весне, состояние больного медленно улучшилось, хотя после посещения приходского священника он всякий раз впадал в сильное волнение, и потому доктор огородил его от приходов попа. После этого за первую неделю апреля Писарев то пытался повеситься (оборвалась ве­ревка), то отравиться, выпив целую чернильницу чернил (обо­шлось промыванием желудка).

    —...Ты не выдашь меня? — Писарев робко посмотрел в глаза Скабичевскому.— Я бежал всю дорогу. Боялся, что догонят!

    — Не бойся,— мягко сказал тот.— Я никому тебя не выдам.

    — Ты напишешь маме?

    — Напишу.

    — Мама увезет меня отсюда...— вяло продолжал Писарев, ра­зом обмякший и ослабевший,— Мы поедем домой...

    И вдруг упал в глубоком обмороке.

    Варвара Дмитриевна Писарева вскоре увезла своего горячо лю­бимого Диму в семейное имение Грунец Новосильского уезда Туль­ской губернии, надеясь, что он переведется в Московский универ­ситет и не вернется в Петербург. Пока же все лето Дмитрий разгуливал вечерами по усадьбе и деревне в костюме из ярко-красного ситца (из какого бабы шьют сарафаны), а днем с нечеловеческой быстротой писал важный философский трактат, покрывая мелким, бисерным почерком по двадцати страниц в день.

    Мало кто в столице и немногие в университете знали о болезни студента Писарева, такой ничтожной величиною он виделся в ходе ускорившегося исторического развития России. Но скоро, совсем скоро и он внесет свой вклад в это ускорение.

    Решившись уступить помещичьей партии, император опасался гнева разочарованных мужиков. Направить их головы в нужном направлении могли бы сельские священники, но московский ста­рец-митрополит упорно противился втягиванию Церкви в госу­дарственное дело. Александр Николаевич смог убедить в важности сего главу Синода митрополита петербургского Григория, чело­века умного и деятельного, но тот вдруг скоропостижно скончался в июне. Новый первоприсутствующий митрополит Исидор, при­званный из Киева, оказался боязлив и осторожен, не возражая государю, тянул время и не давал определенного ответа.

    Каждодневная и упорная борьба шла в Главном комитете по крестьянскому делу

главой которого император поставил брата Константина. Слава Богу, у того доставало терпения и сил на споры с занудой Паниным и явными главарями помещичьей пар­тии князем Орловым и князем Гагариным.

     Москва жила слухами, а пока готовилась к зиме. В Замоск­воречье, Сокольниках и за Калужской заставой хозяйки в купе­ческих и мещанских домах закупали у огородников огурцы и капусту для соления; сушили грибы, закладывали картошку, репу, свеклу, морковь, брюкву, а крепкие сорта яблок, переложив со­ломою, укладывали в бочки. Ребятишки хрустели боровинкою или антоновкою, а то и кочерыжкою.

    На Пречистенке, Остоженке, Арбате, Поварской оживали дво­рянские особняки. Возвратившись из поместий, иные хозяева зачастили в Опекунский совет, а другие готовились к осенним балам, положившись в делах на волю Божию.