Век Филарета

    Нельзя покушаться на цельность православного богословия, хотя бы и называли его иные «казенным» или «школярским», был убежден святитель. Сие не мертвая буква предания, но по­стоянный живой опыт Церкви, в одном литургическом служении сохраняющей все богатство и глубину веры и знания.

    В то же время Филарет не был рабом буквы. Еще мудрый митрополит Платон призывал его с Андреем Казанцевым осте­регаться впадения в пустую схоластику, когда боговдохновенное учение превращается в ученый комментарий к текстам. При всех ошибках двух врагов — князя Александра Николаевича и отца Фотия — одно их объединяло: стремление лично стяжать благо­дать Святого Духа. Сие, в свою очередь, есть другая линия бо­гословского умозрения, когда содержание веры раскрывается в самом опыте жизни, когда человек в одиночку восходит к Богу.

    А между тем начатая четверть века назад отцом Фотием борьба против мистицизма обернулась (при явной поддержке протасовского Синода) обмелением духовного направления в церковной жизни. Допускалось, а равно и одобрялось аккуратное исполнение обрядов, и лишь сердце и духовный разум побуждали священников выходить за узкие рамки выполнения треб.

    Продолжая начатое митрополитом Платоном и митрополитом Феофилактом повышение образовательного уровня и улучшение быта священства, Филарет растил уже второе поколение новых иереев — образованных богословски и светски, красноречивых проповедников и вдумчивых пастырей. Маловато таких было, но все же с каждым годом число их возрастало. Вот почему семинарии и Московская духовная академия постоянно озабочивали владыку.

    Филарет посещал их круглый год, а публичные экзамены без него не проводились. Приезжал владыка запросто. Раз как-то застал студентов в учебное время в кельях. Растерявшиея акаде­мисты повскакали с коек, приглаживая шевелюры и одергивая сюртуки.

    Хорошо хоть запаху табаку не было, знал, что многие поку­ривали. Некоторые усердно изучали бостон и вист, засиживались с картами за полночь (хотя игра шла не на деньги, а «на мелок»). Иным из посада даже в пост молоко носили, к смущению бого­мольцев, но инспектор никак не мог дознаться, кому именно. Многих стесняла жизнь по звонку, в условиях монастырского затворничества, ведь ворота лавры закрывались в десять вечера и ключи относились наместнику; надоедала теснота келий, где подчас спали по двое на одной постели, опостылела пресная еда, картофельные котлеты и кисели; утомлялись от напряженного учения, в котором душа постоянно держалась «в горних и духов­ных» сферах, а низшая природа влекла молодую душу долу.

    Все меньше находилось желающих избрать монашество. При­мер Александра Бухарева, постригшегося в двадцать один год, оставался единственным.

    Случалось, что студент, за годы обучения не пивший горя­чительных напитков, не знавший табаку, неопустительно посе­щавший все классы, вдруг к концу курса преображался к худшему. Все знали историю Даниила Зверева, которого по окончании курса постригли в иеромонаха, а он тут же вечером напился до безоб­разия. «Да ты не Даниил, а Сатанаил!» — в сердцах ему сказал игумен Евлампий. А то профессор Михаил Сергеевич Холмогоров, закончив многолетний перевод трудов святого Иоанна Лествичника, ударился в поклонение Бахусу. Верно говаривал киево-печсрский иеромонах Парфений: «Чем ближе приближаешься ты к Богу, тем сильнее враг ухватится за тебя». Непросто, ой как непросто было учение и служение за высокими стенами лавры.

    А все же, в отличие от петербургской академии, также дорогой сердцу Филарета, от Троицы выходили не чиновники синодаль­ного ведомства, а пастыри духовные. Пусть были они простоваты и грубоваты, лишены столичного лоска, зато уединенность и отсутствие городской суеты помогали им постигать богословие не как отвлеченное знание, но как дело жизни и творческое разре­шение жизненных вопросов.

    Этой весной в академии завершали работу над переводом Евангелия от Иоанна. За основу был принят давний перевод самого владыки, но Филарет поощрял собратий к его улучшению. Впрочем, открыто ему возражал лишь протоиерей Петр Делицын, по должности цензора правивший, как шутили в академии, «не только творения святых отцов, но и самого митрополита». Это Делицын предложил исключить одну проповедь из нового со­брания творений высокопреосвященного, и Филарет согласился.

    Рассуждая сам с собою, Филарет признавался, что из троицких обитателей милее всех сердцу был Александр Горский, однако возникавшие затруднения владыка обсуждал с деловым отцом Антонием.

    — Написал мне письмо Андрей Николаевич, в коем чуть не приказывает, что надобно выпустить ответ на книгу о сельском духовенстве. Прикажите, дескать, непременно, а то вы медлите, и книга сия действует, будто яд, в высшем кругу. А я все ж таки медлю... хотя и не по душе мне выставление на позор бед наших.

    — Выяснилось, кто автор?