Век Филарета

    Филарет набросил халат, надел скуфейку и перешел в сосед­нюю комнату. Слабый свет от неугасимых лампад перед иконами померк, когда Алексей зажег свечи в канделябре. Послушник вопросительно глянул на митрополита.

    — Выйди... но будь рядом.

    Торопливый стук сапог раздался за дверью, и в комнату вошел высокий господин в распахнутой шубе, из-под которой виднелся модного покроя фрак, золотистый жилет с перламутровыми пу­говицами, к одной из которых был привешен лорнет. Благополучнейшему виду господина противоречило искаженное испугом лицо. В руке он сжимал пачку ассигнаций.

    — Чем обязан, сударь? Час поздний,— строго сказал Филарет.

    —  Ваше святейшество! Святой отец! — с отчаянием выкрик­нул незнакомец так

громко, что Алексей на всякий случай сунул нос в комнату. Его успокоило то, что вслед за криком гость рухнул на колени.— Сгорело! Сгорело мое можайское имений

Тут Филарет вспомнил его.

    — Прискакал кучер! В тот самый час, как я у вас кощунствовал, и загорелось!.. Дом сгорел, один флигель, конюшни, амбары, сараи... Простите! Простите меня, Христа ради!.. Возвращаю вам...

    — Всемилостивый Господь наш Иисус Христос да простит вас!..— Филарет осенил склоненную белокурую голову крестным знамением.— А деньги примите, пригодятся... Алексей, проводи господина!

   Часть седьмая

   ГЕФСИМАНИЯ

Глава 1

 НАДЕЖДА И ОПОРА

    Новое время надвигалось на Россию. Все так же весеннее солнце светило с голубого неба, растапливая сугробы и порождая ручьи и ручейки, все так же полнились водою реки и ломали сковывающий ледяной панцирь, земля освобождалась для про­должения жизни, но более обыкновенного взволнованы были все шестьдесят миллионов российских подданных и их государь.

    Шаг за шагом близилось уничтожение крепостной зависимо­сти помещичьих крестьян. Ожидание великого преобразования, менявшего вековые устои, вольно и невольно отзывалось на общем укладе жизни. Все пошатнулось.

    Иным мечтателям-либералам казалось, что пришел век сво­боды, отныне нет невозможного, говори что вздумается, обличай, ниспровергай, утверждай. Другим, людям практическим, дума­лось, что век-то пришел железный и грех упускать свою выгоду от железных дорог и фабрик, благоразумные англичане и немцы изобрели прокатные станы, паровой трамвай, фотографирование, магнитно-игольный телеграф, электромотор, телефон, банки и кредит, револьвер Кольта и капсюльное ружье с затвором. «Оставьте нас в покое!» — молили третьи, желавшие жить попросту, как деды и прадеды, в мужицких избах или княжеских дворцах, служить в купеческих конторах или златоглавых церквах. Но нель­зя жить в мире и быть свободным от него.

    И до стен Троице-Сергиевой лавры долетали ветры перемен, перемахивали стены, и вот уже семинаристы и студенты духовной академии обсуждали не только библейские комментарии Шольца и Дерезера или недавно вышедшие церковные истории Макария Булгакова и Филарета Гумилевского, но и теорию разумного эго­изма, учение позитивистов о неизменности устройства любого общества, учение Дарвина о естественном отборе, идеи о «врож­денном неравенстве людей» и «вредности милосердия». Знал об этом московский митрополит.

    Почти полвека назад Филарет начал свои богословские изыс­кания толкованием на Книгу Бытия, первую книгу Писания. Те­перь же все чаще он задумывался над смыслом последней книги — Откровения Апостола Иоанна Богослова.

...И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри.

 

Я взглянул, и вот, конь белый и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он победоносный, и чтобы победить...

    Умудренному годами старцу было открыто, что с книги судеб человеческих, лежащей на престоле Господнем, снята первая пе­чать. И первый всадник вошел в мир.

    Филарет страшился за судьбу Церкви, надежду и опору которой он видел в семинариях и академиях. Сознавал, что невозможно оградить будущих пастырей от всех опасных искушений, а все же из осторожности подчас бывал излишне строг и подозрителен.

    Ему по сердцу была осмотрительность протоиерея Петра Делицына, публиковавшего в академическом издании труды отцов церкви в максимально приближенном к первоисточнику виде. Жертвуя чистотою языка и плавностью речи, переводчик не по­сягал на смысл дорогого православного наследия. Вот, кстати, почему профессор Никита Гиляров-Платонов до своего ухода из академии не показывал подлинного текста своих лекций по пат­рологии митрополиту (он там не только излагал жития отцов церкви, но и критически рассматривал их писания).