Век Филарета

    —  Не буду лукавить перед вами,— тихо заговорил Филарет.— Мы любим приятные слова, но жизнь дана нам не для приятностей и удовольствий. Я тоже размышлял над падением колокола. По­лагаю, мог бы еще висеть на той самой гнилой балке, однако же Реут, отлитый по приказу Иоанна Грозного, рухнул — и в том дан для нас знак. Разумею его таким образом: начало царствования будет хорошим, а конец скорбным... Вы, государыня, боитесь печали, и сие так понятно в ваши цветущие годы. Но придется пострадать... Вы одиноки, но верю, у вас достанет силы перенести скорби, приносимые врагами и... близкими.

    — Что-то с детьми? — затаила дыхание императрица.

    — На все воля Божия! — ответил Филарет. То, что он сказал государыне, не было плодом длительных размышлений, то было особое знание, присутствие коего с волнением ощущал он в себе с недавних пор,— Молитесь. Господь милостив...

    Императрица вышла из покоев митрополита в задумчивости, однако при виде мужа и сыновей улыбнулась пленительной улыб­кой. Она не хотела никого печалить.

   Глава 8

   ДЕРЗКИЕ МАЛЬЧИШКИ

    Как-то вечером Дмитрий Писарев, новоиспеченный студент Петербургского

университета, направился в гости. Выйдя из дома, где он снимал комнату, Дмитрий поколебался, не взять ли извозчика — путь от Васильевского острова до Лиговки предстоял неблизкий, но вечер выдался тихий, не дождливый, да и само тело просило движения.

    Несколько его однокурсников два-три раза в месяц собирались у Николая Трескина на заседания Общества мыслящих людей. Занавешивали окна шторами, пили чай с вкусными сдобными булочками — и говорили, говорили, говорили, жадно и без умолку обсуждая стремительный ход нового царствования. Не только мо­лодые, вся Россия переживала возбужденное состояние ледохода, когда пошатнулись все видимые устои. Аристократы, сидельцы в лавках, жандармские офицеры, извозчики, дамы высшего света провинциальные купцы и дворяне, студенты и мещане метались будто в пьяном или любовном угаре, громко обсуждали все, все подвергали сомнению, и слова шли с языка самые либеральные. Дмитрий поначалу робел от небывалой прямоты и резкости раз­говоров, но потом привык.

    Часто возникали споры по предметам самым разнообразным: можно ли говорить лакею «вы», как развиваются события не­счастной крымской войны, доступно ли женщинам высшее об­разование... Впрочем, несмотря на ожесточенность споров, юно­ши никогда не выходили за рамки верности царю и отечеству, тем более что молодой государь в марте провозгласил в московском Кремле свое намерение освободить крестьян! Что же до известных тем, то в их обществе был принят тон самый целомудренный.

    То-то и нравилось Дмитрию, что кружок сложился из людей не только мыслящих, но и чистых сердцем, всецело преданных не столько учебе, сколько поиску ответа на главный вопрос: как жить свято? Трескин, Писарев, Скабичевский и другие рассуждали о долге истинного христианина, о нравственном самосовершен­ствовании. Писарева порицали за игру в карты и на бильярде. Здесь осуждалось курение табака, танцы, обыденные разговоры. Требовали от других и от себя, чтобы всякое произносимое слово имело бы высшую цель и значение. Юноши всем сердцем рвались к Истине, не сознавая, что на этом пути можно и надорваться;

Их алькораном стали «Выбранные места из переписки с друзь­ями» Гоголя. Их главной задачей стало всяческое угашение вле­чения к другому полу. Некоторые из вновь приходящих зада­вались вопросом: не переведутся ли тогда люди на земле? Но для них ответ был ясен: пусть лучше человечество вымрет, чем продолжать жизнь во грехе. Сомневающихся утешали быстрым развитием науки, которая додумается до иного способа про­изводства людей, помимо плотского греха. Писарев каялся в грешной любви к своей кузине Кореневой, друзья убеждали его побороть страсть.

    Особенно тешило самолюбие Дмитрия сознание того, на­сколько они, еще молодые люди, продвинулись дальше в своем понимании истин жизни, чем признанные духовные пастыри в православных церквах, насколько их Бог был ближе к каждому из желающих утешения, жил в сердце каждого, а вовсе не в громадных и сумрачных Казанском или Исаакиевском соборах. Одной из тем их бесед служило намерение основать некую философскую систему, которая бы ясно показала божественность христианства и положила конец неверию. Именно благочестивые разговоры и взаимная нравственная поддержка сплачивали мо­лодых людей, которым в восемнадцать — двадцать лет в одиночку трудненько было бороться с соблазнами мира и плоти.

     Писарев был обыкновенным барчуком: добрым, эгоистичным, капризным, самоуверенным, не знавшим жизни, с чистой душой, не затронутой ни житейской грязью, ни положительным идеалом. Религиозности в нем, как и в его товарищах, было много — пра­вославия мало.

    Как-то на одном из их собраний велся спор о бессмертии души, и Писарева поразила мимоходом брошенная мысль: на­сколько мужественнее признать конечность человеческого суще­ствования, не обольщаясь надеждами на мир иной и прилагая усилия