Век Филарета

для усовершенствования сего мира. И надобно бороться, непременно бороться против всех проявлений тирании и деспо­тизма!.. А тираны и деспоты потому-то и поддерживают всячески идею Бога, что она помогает им сохранить власть!..

    Как это случается — полное внутреннее перерождение чело­века, полная смена ценностей и идеалов? Лень и гордыня помо­гают в этом.

    Вера и церковь лежали в основе всей жизни Писарева. И вдруг открылось, что вера — всего-то сказка для простачков, Цер­ковь — инструмент деспотии и тирании. Можно наконец не спе­шить по праздникам рано утром в храм, бросить глупые посты, вредные для здоровья, отказаться от говения и исповеди, ибо как может один человек отпускать грехи другого, во всем равного ему? Все оказалось так просто: есть в жизни полезное для блага людей и бесполезное. Следует отказаться от бесполезного — всего, что не может согреть, накормить, напоить и одеть человека, вроде понятий родины, веры, семьи, искусства, литературы. Следует помогать формированию новых людей, обладающих свободной волею и на основе новейших научных открытий устраивающих жизнь человечества. Писарев вдруг открыл в себе и сильную волю, и готовность поработать на благо человечества.

    Bce мы появляемся на свет Божий вроде бы чистыми созда­ниями, однако первородный грех лишь таится до поры до времени в глубине человеческой натуры. И уж как поведет себя человек при выходе греховного наружу, при столкновении со злом мира сего — зависит от него самого. Грех есть дело свободное: борись и не падешь. Поддается греху только тот, кто не хочет бороться, А почему? Потому что не хочет.

    Спустя всего месяц, переболев горячкою, Дмитрий Писарев стал иным человеком. Прежде всего, назло университетскому на­чальству он отпустил усы. Во-вторых, перестал ходить на лекции. В-третьих, окончательно убедился в несуществовании тех при­зраков, о которых нам повествуют якобы священные книги. Евангелие он отдал квартирной хозяйке, а себе купил все труды Фейербаха, какие только смог найти в книжных лавках.

    Новых убеждений Писарев не скрывал и потому прежний кружок, конечно, оставил, посмеявшись над уговорами смириться и уповать на милосердие Божие. Он будто прозрел, увидел смеш­ную ограниченность и умственную тупость Трескина и других, понял глупость людей, покоряющихся власти царя, полиции, уни­верситетского инспектора, священников, родителей, когда все это ничтожно... Большинство людей — ничтожества, из страха принимающие навязанные другими правила... Стыд за бедность семьи, отчаяние в борьбе с желанием любви повели самолюбивого Дмитрия не к смирению, а к страху и отчаянию.

    Один! Он остался один в этом страшном городе! Ни в чем опоры нет. Детские игры кончились, а ему не хотелось покидать милый детский мирок с уютными разговорами, ласковым вни­манием родителей, ленивой уверенностью, что и дальше все будет так же мирно... Судьба порывом холодного ветра развеяла теплоту его мирка, и слабовольный Дмитрий, подобно многим слабым людям, с ожесточенной жестокостью обвинял всех в своих бедах, но прежде других — Бога. Огонь веры пылал в нем так же ярко, как и ранее, но освещал совсем иные идеалы.

    Писарев быстро нашел новых друзей, вполне с ним согласных. Впрочем, может быть, как раз его нашли. Свое страстное безверие он утверждал на признании европейской цивилизацией человека как высшей ценности и на отрицании «восточного воображения», породившего устаревшую ныне Православную Церковь. Ему ап­лодировали, им восхищались. Новые друзья подсунули необхо­димые для его развития книги на русском и большей частью французском языке. Читая дни и ночи напролет, Дмитрий с ра­достью обнаружил там свои догадки, развернутые в логическую цепочку. Оказалось, передовые люди давным-давно пришли ровно к таким же убеждениям. Писарев в новых компаниях стал говорить много и обо всем. Ему посоветовали писать, благо возникла масса

журналов. Идея блестящая: можно открыто высказать свои взгля­ды, протащить передовые теории, а заодно и заработать. Первый свой гонорар он потратил на починку сапог и покупку провизии. Дмитрий никому не говорил, что однажды не выдержал гне­тущей тяжести на сердце, как-то вечером зашел в храм и бросился в ноги священнику, умоляя выслушать его. А тот, давясь отрыжкой после сытного обеда, с заученной важностью утешал какой-то надеждою на будущее... Писареву захотелось плюнуть почтенному иерею в лицо, но сдержался, ушел молча, без благословения.

    В том же году двадцатилетний Николай Добролюбов получил немалую известность в петербургских студенческих кругах как смелый оратор и талантливый стихотворец. У себя в педагоги­ческом институте он организовал подпольный кружок, в котором рассказывал о замечательном учении Роберта Оуэна. Большую часть студенчества составляли вчерашние семинаристы, ибо дворянство пренебрегало непрестижным институтом. Полузнайки в богослоиии и философии, они жаждали простой и выгодной им истины, в которую готовы были со всем пылом уверовать, ибо самые личности их складывались с потребностью веры. То, что они узнавали, вполне отвечало их чаяниям.