Век Филарета

    Подобное направление вызывало одобрение Николая Павло­вича, и осмелевший Закревский потерял чувство меры, увидел себя неким московским царьком. Пришедшие весною 1855 года из Петербурга новости он встретил со смешанными чувствами. Что отставили ненавистного всем Клейнмихеля — прекрасно, что намереваются отправить туда же Василия Долгорукова — правильно, давно пора, а зачем государь дозволил чиновникам ношение бо­род — непонятно. Разрешение курить на улице Закревский объ­яснял тем, что новый государь сам был страстным курильщиком, но как можно было позволить свободный ввоз иностранных жур­налов и книг? Граф иностранных книг не читал (да и французский язык его вызывал улыбки московских аристократов), но был убеж­ден в их революционном и безбожном духе. В общем, московский генерал-губернатор являл собою сдержанную оппозицию новому царствованию, начало которого кто-то назвал «оттепелью».

    Менее твердости Закревский являл в личной жизни. Жена его, графиня Аграфена Федоровна, уже не была тою «Клеопатрою Невы», которую воспевали Баратынский и Пушкин, однако сохранила оча­рование красавицы, к чему добавились совсем иные качества — жадность и скупость. Ловкие фабриканты и откупщики, поставщики дров, сена, пеньки, зерна и любой иной продукции знали ход к графине, чье слово значило в генерал-губернаторской канцелярии не меньше, чем мужнее. Графиня брала ассигнациями, а граф пред­почитал округлять свои земельные владения, скупая по «подходящей» цене земли и целые усадьбы в Московской губернии. Снисходи­тельное отношение Николая Павловича ободряло Закревского, но весной 1855 года тонким нюхом царедворца он почувствовал пере­мену ветра в Зимнем, и это настораживало.

     30 августа 1855 года, в день именин нового государя, Закревский устроил, по обыкновению, парадный обед в своем дворце на Твер­ской. Приглашены были цвет московской аристократии, верхушка чиновничества и духовенства. Все приехали после службы в Чудовом монастыре, и неудивительно, что одной из тем разговоров стала сегодняшняя проповедь митрополита Филарета и он сам.

    — Поверите ли, я не узнала владыку — так он постарел за лето. Старец — одно слово! И говорит так тихо, что и в ближнем ряду едва разберешь,— со сдержанным недовольством говорила хозяйка. Затянутая в корсет, с модной прической, в веденеповом платье, отделанном аграмантом, и в пелерине из горностая, крытой алым шелком, блистающая бриллиантами в ушах, на груди и на запястьях, в темном углу гостиной она выглядела много моложе своих пятидесяти пяти лет.

    — Что ж вы хотите, ваше сиятельство, ему семьдесят с лиш­ком,— почтительно заметил Андрей Николаевич Муравьев.— И то удивительно, что служит еще и сохраняет остроту разума. И беседа его нынешняя все так же чудесна, как и ранее.

    Вокруг присевшей на диване графини образовался кружок гостей. Видно было, что разговор о проповеди Филарета мало кого интересовал. Аграфена Федоровна из учтивости согласно кивнула на слова Муравьева, но тут же обратилась с вопросом к молоденькому офицеру с адъютантскими аксельбантами. Слегка кашлянув от смущения, он переспросил:

    -- Петербургские новости?.. Много о новой форме говорят, ваше сиятельство. Государь распорядился ввести новые мундиры. Цвет темно-зеленый, двубортные, в гвардии по восемь пуговиц в ряду...— Офицер замялся, но быстро нашел новую, более под­ходящую тему: — Еще говорят, будто скоро в Мариинском театре возобновят «Даму с камелиями» Дюма-фис!..

    Ответом ему было странное молчание. Петербуржец был далек от высшего света и не знал о давнем романе дочери хозяев, графини Лидия (бывшей замужем за сыном министра иностранных дел Нессельроде), с модным французским литератором Александром Дюма-сыном, которого она бросила ради чиновника отцовской канцелярии князя Дмитрия Друцкого-Соколинского, восьмью го­дами моложе ее. В гостиной генерал-губернатора не принято было говорить о чем-либо, связанном с любвеобильным сердцем гра­фини Лидии.

    Тут же среди гостей нашелся находчивый и рассказал о дивном новом занавесе для Большого театра, в котором заканчивался ремонт после пожара.

    По правую сторону от отделанного малахитом и бронзою ка­мина под зеркалом в роскошной раме сидел на диване величавого вида старик со звездами на фраке устаревшего покроя и голубой муаровой лентой поверх пикейного жилета, а рядом старушка в старомодном чепце и платье цвета лиловой сирени, воротник, рукава платья и края чепца отделаны были кружевным рюшем. Гости любезно кланялись им, но обходили стороной. Муравьев счел необходимым остановиться.

    — Не скажете ли, ваше сиятельство, что за письмо послали вы к покойному государю? Говорят разное...