Век Филарета

    — Письмо...— Князь Голицын по-стариковски напрягся, при­поминая, и с облегчением вспомнил,— Ах, это... Видите ли, дошли до меня верные известия, что в Симферополе много недужных, за коими нет надлежащего ухода. Я выделил несколько от себя и присоединил к сорока тысячам, завещанным сестрой Анастасией на помощь севастопольским героям. Послал к государыне импе­ратрице. Многие посылали. Ведь наш владыка собрал по епархии сто десять тысяч рублей... Вдруг узнаю, что наши добрые наме­рения вовсе не достигают цели. Крадут! Масса средств расхищается казнокрадами. Приходит ко мне одна севастопольская вдова за помощью... Из ее рассказа я многое понял. Вот и написал... Не знаю, успел ли его прочитать покойный государь.

    Муравьев откланялся, и старики вновь остались вдвоем.

    На диване по другую сторону камина разговор шел в ином тоне.

    — Не сомневайтесь, мадам, я верно знаю, что новая цена заграничного паспорта

установлена не в пятьсот, а всего-то в пять рублей!

    — Какая радость! Решено: беру мужа, и едем на зиму в Париж!

    —  Мещерские и Корсаковы через неделю отправляются туда же.

    —  Похоже, вся Москва в Париж переселится.

    — Отчего ж и не поехать? Цены на овес и пшеницу казна установила хорошие, доходы есть. Посмотрим Европу и себя ей покажем.

    — Знаете ли, господа, какое словцо я услыхал вчера в клубе? Только, увольте, автора не назову! Так вот, нынче все говорят об оттепели, а всем известно, что при оттепели первой на поверхность выходит грязь...

    На лицах показались сдержанные улыбки. В этом кругу вслух перемен не одобряли, хотя с готовностью воспользовались большею свободою в путешествиях, разговорах и выпискою французких ро­манов. Большинство пугали слухи о готовящемся втайне государем отнятии крепостных крестьян от их владельцев, но такая тема в губернаторском доме была явно неуместна. Здесь помалкивали даже те, кто с интересом читал ходившие по рукам проекты освобождения помещичьих крестьян от крепостной зависимости.

    Муравьев подошел к другому кружку, в котором обсуждались последствия сдачи Севастополя. Приводились подробности, на­зывались фамилии. Громко говорилось о бездарности Меншикова и Горчакова, о хищениях в тылу. За разговором не заметили, как на пороге показалась фигура митрополита. Он направился было к хозяйке, но вдруг прислушался и повернул в сторону.

    — Вы говорите — сдали? Мы оставили Севастополь? — звон­ким от волнения голосом спросил Филарет.

    Замерли гости, затаили дыхание и без того вышколенные ла­кеи, остановился граф Арсений Андреевич, намеревавшийся при­глашать к столу,— такое отчаяние и боль прозвучали в словах митрополита. При общем внимании Закревский подтвердил, что армия отошла на Симферополь.

    — Насколько мне известно,— внушительно добавил он,— им­ператор намеревается набрать новые полки и изгнать врага из пределов отечества. Храбрость и бодрость духа наших солдат ве­лики по-прежнему.

    Митрополит на это ничего не ответил. В праздничной голубой рясе, с лентами и знаками высших орденов, с бриллиантовым сиянием панагии на груди и креста на белом клобуке, этот ма­ленький старик являл собою олицетворение силы и мощи госу­дарства более, нежели хозяин и другие гости в генеральских мун­дирах. Тем большее впечатление производила сила его печали. На мгновение даже те, кто сегодня в храме во время службы размышляли о домашних делах, карточном долге, видах на вы­годную аренду и иных делах житейских, просветились горьким сознанием: отечество в беде,— по сравнению с чем меркли и умалялись любые хлопоты и огорчения.

    Гости прошли в столовую в приятном переживании подлинно высокого чувства, что, впрочем, не помешало им отдать дань восхищения творениями графских поваров. Большой успех за столом имел рассказ о севастопольском денщике, донесшем под градом вражеской картечи миску щей своему офицеру и в конце пути сказавшем только: «Слава Богу, не пролил». Владыка, по­саженный по правую руку хозяина, ел мало и вскоре уехал, из­винившись слабостью.

    Приехавший на Троицкое подворье следом за митрополитом Муравьев застал его лежащим в кабинете на диване.

    — Не обеспокою вас, владыко? — спросил на пороге гость.

    — Проходите,   Андрей   Николаевич,— пригласил  хозяин. Муравьева он любил и уважал за верное служение Православной Церкви, хотя подчас и тяготился его лобовой прямолинейно­стью, ведущей к упрощению и регламентированию всего и вся. Но сегодня и Муравьев был искренне взволнован.— Устал нын­че, однако ж вашим обществом не

тягощусь. Севастополь пал... Известие не совсем неожиданное, но тем не менее сильно по­разило меня.

    — Слышал я, ваше высокопреосвященство, что в Москве некая провидица сие давно предсказывала.

    — Знаю, а что с того? Главнокомандующий князь Меншиков никак не хотел пустить в Севастополь херсонского владыку Ин­нокентия с чудотворною иконою, посчитав его «вольномысля­щим». Не менее вероятно, что такое мнение имел преосвященный о князе... и с большим основанием. Князь умен, но равнодушен к вере и слишком любил шутить... Эх...

    Митрополит позвонил в колокольчик и велел подать чаю.