Век Филарета

    Николай Павлович весь отдался молитве, истово крестился и совершал поклоны. Рядом стояла его любимица Мария, по­следнее время почему-то сторонившаяся его, как полагал импе­ратор, из-за опасения помешать его занятиям. У колонны присела на стул императрица Александра Федоровна, к его удивлению, меньше радовавшаяся внучке, чем внукам. По правую руку стоял Сашка, его наследник, на которого он часто сердился, но которого сегодня любил особенно — за этого нежного ангелочка... А ведь Сашка был против объявления войны. Молчал, оба с цесаревной молчуны, а про себя был против, это чувствуется. Вот Колька и Мишка от войны в совершенном восторге, оба тут же запросились в армию, и пусть мальчишки понюхают пороху. Сашке же ус­пешная война да послужит уроком... Что-то скажет сейчас Нес­сельроде? Депеши из Англии...

    Император спохватился, что мысли его ушли далеко от молитв. Впрочем, молитвы могли лишь помочь его армии, сильнейшей в Европе. Более, чем боевые действия с извечно отсталыми тур­ками, его занимали детали послевоенного раздела громадной Ос­манской империи.

    Подобное настроение разделялось многими, а московский мит­рополит оказался в

меньшинстве. Ректору Московской духовной академии архимандриту Алексию Ржаницыну он писал: «В наше время мы много хвалимся и не довольно каемся. А время советует меньше хвалиться и больше молиться». Муравьеву, уже торже­ствовавшему победу над неверными, Филарет отвечал: «Вы очень решительно предсказываете падение Турецкой империи, и ей это, конечно, неприятно; да и нам надлежало бы не торжествовать заранее, а подумать, каков будет день Господень...» Адресаты мит­рополита лишь улыбались стариковской осторожности.

    Однако несчастная восточная война, начатая Николаем Павловичем в самодовольном ослеплении, шла крайне неудачно. Ког­да британский и французский экспедиционные корпуса высади­лись в Евпатории, а британская эскадра приблизилась к Финскому

заливу, грозя обстрелом из дальнобойных орудий, император начал прозревать. Русского флота в Черном море вскоре не стало. Сол­даты, которых он любил, гибли сотнями; генералы, которым он доверял, отступали перед противником день за днем," пока не утвердились в Севастополе, ставшем главным бастионом русской армии. Император сделал ужаснувшее его открытие: твердыня, за которую он принимал свою империю, оказалась трухой. Сле­довало создавать новую опору, но уже недоставало сил.

    Весь Петербург ездил в Петергоф смотреть на английскую эскадру. И он тоже смотрел в подзорную трубу на вражеские корабли, оказавшиеся у порога его дома, и никак не мог понять: как такое могло случиться? Вернее, мог, но боялся признаться себе, что сам стал виновником назревающей катастрофы.

    Севастополь, как прожорливая прорва, перемалывал русскую армию. В январе 1855 года Николай Павлович ездил на все проводы новых полков. Он не изменил своему обыкновению одеваться легко, и неудивительно, что сильно простыл, началось воспаление легких. На уговоры врачей остаться во дворце и полечиться им­ператор отвечал отказом. Он сильно изменился внешне: похудел так, что опал раздражавший его живот, лицо осунулось, и только величественная поступь и тяжелый взгляд остались прежними.

    Он стал плохо спать, ночами мучили кошмары, в начале фев­раля свалился без сил. Сашке передал решение всех дел, а сам в небольшой комнате на первом этаже Зимнего готовился к концу.

    Вытянувшись на походной кровати под солдатской шинелью, Николай Павлович впервые за долгие годы перестал думать о делах. По его приказанию окна плотно занавесили шторами, ибо полумрак был приятен. Рядом горела свеча, и, когда были силы, он читал лежавшие рядом Евангелие и Псалтирь, а когда сил недоставало, лежал с закрытыми глазами и вспоминал.

    Видения посещали его: то детство, дворец в Павловске, он маленький трусишка и забился от выстрелов пушек под кровать, батюшка журит его, бабушка ласкает, все его любят... То вдруг — морозный ветер на Дворцовой площади, он один, перед ним толпы простонародья и русские солдаты, коих он впервые стра­шится, но огромным усилием воли преодолевает страх, что-то кричит, приказывает, все бегут, и он бежит... Захватывало дыхание от стремительного и бесконечного бега куда-то в густеющий ту­ман... Земля уходила из-под ног, сердце бешено колотилось от этого бега по наклонной — вдруг стало ясно — к пропасти... Вот виден и обрыв! Все падали вниз, нелепо кувыркались вперемешку, без чинов и званий, знакомые лица... Он хотел остановиться, но какая-то огромная сила несла его дальше, и он тоже падал... Невероятно холодная пустота объяла его, конца ей не было!.. Тут он увидел голубя — это же филаретовский голубь с короною на голове!.. Но голубь рос и стал огромен, он оказался внизу и позволил опуститься на себя, в мягкую теплоту покоя, и император понял, что этот покой вечен...

   Глава 7

ОТТЕПЕЛЬ