Ведьмы графства Эссекс

Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Она отступает, чтобы осмотреть меня, но, конечно, не может разглядеть ни дюйма – ни синяка, ни кости – в камере слишком темно.

– Бекки? – Мои руки – в ее руках – дрожат. – Куда он тебя водил? – спрашивает она, имея в виду надзирателя. – Тебя делали больно?

Я качаю головой. Что я могу сказать?

Она отводит меня в тот угол камеры, где мы проводим дни в тесноте, при скудном свете огарка свечи. Остальные вздыхают и шевелятся на нашей убогой соломенной подстилке, но не просыпаются. Она гладит меня по волосам и снова спрашивает, куда меня водили. Я говорю ей, что куда-то вниз, в подвал. Про труп и сон я умалчиваю.

– Для встречи с Хопкинсом? – спрашивает она.

Я киваю.

– И он убеждал тебя признаться?

Я снова киваю. Она выжидающе смотрит на меня, и я вижу, что она думает, что я уже призналась. Я киплю от негодования за то, что она так думает про меня.

– Он убеждал, – говорю я, – но я не буду, – лгу я.

Тогда она хватает меня за плечи, смотрит мне в глаза и говорит, чтобы я не была мягкосердечной идиоткой.

– Сделай это, – шипит она. – И прямо сейчас, пока они не проснулись.

Я говорю, что не буду, и напоминаю ей, что она невиновна в том, в чем ее обвиняют, и что она должна твердо придерживаться этой невиновности.

Она плюет на это – совершенно буквально, плюет на пол – и, пристально глядя мне в глаза, спрашивает, неужели я не понимаю, что гораздо больше достоинства в том, чтобы быть злодеем, чем жертвой?

И я спрашиваю ее: «А как же мое достоинство, мама?» Я напоминаю ей, что она просит меня солгать, а это большой грех.

– Чепуха, – говорит она. – Ты еще слишком молода, чтобы беспокоиться о достоинстве, девочка моя. Достоинство – это игра для старух. А как же твоя жизнь?

Она берет мою руку, крепко сжимает ее и кивает мне. Все происходит слишком быстро, и этот момент не может вылиться в большую осознанную нежную привязанность между нами, но этот момент – все, что у нас есть. Я сжимаю ее руку в ответ. Кладу голову на ее плечо. Мои брови липнут к ночному поту с ее шеи.

– Я хотела бы знать, мама, – спрашиваю я, – как Бесси Кларк потеряла ногу?

Она недоуменно моргает, а потом осознает, что у меня больше не будет возможности спросить, а если я не спрошу, тогда никто не будет знать, как Бесси Кларк потеряла ногу.

– Ее отгрызла собака, – говорит мама.

Затем усмехается и, обняв меня за шею, притягивает к себе и яростно целует в лоб.

– Хотела бы я раньше тебе это сказать, Бекки, – говорит она.

И добавляет:

– Сделай это. Сделай это прямо сейчас, девочка.

Так я и поступаю. Все происходит так, как сказал дьявол – я начинаю кричать. Прибегает слуга тюремщика и обнаруживает, что я отчаянно скребу дверь камеры, да так сильно, что два моих ногтя вырваны с мясом. Я бьюсь и вою на грязном полу (довести себя до исступления на удивление легко – стоит только начать, как импульс собственного безумия несет тебя вперед, как охваченную огнем свинью, скатывающуюся с холма). Я говорю слуге, что он должен немедленно привести своего господина, потому что у меня больше нет сил находиться среди невест Сатаны, чьи скрытые заклинания в этот момент душат меня, разжигают во мне пламя, и что если он не заберет меня из этой проклятой камеры, то к полудню я уже буду мертва. Я требую, чтобы меня немедленно отвели к Хопкинсу – к Разоблачителю ведьм. А мать все это время сидит в углу камеры, куда не доходит слабый свет его свечи, и гогочет, как сумасшедшая (а может, она таковой и является). Она не догадалась сказать мне это, но я знаю, что она любит меня и хотела бы видеть, как я расцветаю.

Остальные начинают просыпаться и смотрят на происходящее мутными глазами, сбитые с толку развернувшейся суматохой. Только Хелен Кларк понимает, что происходит, и когда тюремщик и его слуга обхватывают меня и пытаются вытащить из камеры, она плюет на мои покрытые струпьями ноги и говорит, что я буду гореть в аду, если вздумаю предать их, и это самое малое, чего я заслуживаю.

26. Признание

Видно, что теперь, когда я слушаюсь его, он меня побаивается. Раньше он не боялся. Это потому, что он думает, что я выбрала быть послушной?

Неужели каждый реверанс, каждое «да, господин Хопкинс» напоминают ему о том, что сердце молодой женщины – дикая негостеприимная пустыня, где не место для разума? Мужчинам нравится властвовать над женщинами силой.

Умная женщина делает так, что мужчина забывает о себе, и оба выигрывают от этого. До тех пор пока он вдруг не проснется однажды утром в холодном поту и не вспомнит правду о самом себе, и правда пронзит его насквозь, будто пуля навылет. Нет. Я бы предпочла быть женщиной. Мы осознаем свою ничтожность перед Богом, потому что мы осознаем свою ничтожность перед мужчинами. И можем посмеяться за их спинами.