Ведьмы графства Эссекс

Конечно. Мир остается миром, и в этом мире от меня требуются ответы даже на глупые вопросы. Я говорю ему, что со мной все в порядке, но зимние холода все еще держатся, несмотря на наши молитвы.

– Пусть тюремщик принесет одеяла, – говорит Хопкинс, как будто бы мы могли упустить эту мысль из виду.

«Как все мужики», – сказала бы на это моя мать. Как все мужики, преподносящие самое очевидное так, будто это может быть откровением для женщин, ведь у женщин вместо мозгов – вата. Хотя мне кажется, что самое очевидное в мире должны делать именно женщины, потому что иначе оно вовсе не будет сделано.

– Мы не можем себе этого позволить, сэр. Наш долг за продукты уже больше, чем мы когда-либо могли бы…

– Я заплачу, – обрывает он мое объяснение, почесывая кончик носа. Даже его доброта кажется какой-то злобной. Как уродливый дорогой аксессуар. Тем не менее одеяла.

– Спасибо вам, сэр, – говорю я.

Я упорно решаю смотреть на свои грязные ноги (и шмыгаю при этом); я чувствую его взгляд на мне, и этот взгляд почему-то досаждает хуже вшей. Тогда я вспоминаю нашу первую встречу, в то промозглое воскресенье, позапрошлым летом. Я помню, как смущалась своих грязных ботинок и обтрепанных чулок. Каким пустяковым кажется сейчас то смущение.

Далее он спрашивает, хорошо ли нас кормят.

Я пожимаю плечами. Чего он от меня хочет? Кажется, просто поговорить. Что ж, пожалуйста. Я спрашиваю, победил ли уже парламент. Тюремщик нам не отвечает. Я не думаю, что тюремщик вообще знает, что идет война.

– Ковенантеры[22] взяли Ньюкасл, так что скоро у нас снова будет уголь, – отвечает он. – А королева Мария бежала во Францию со всей своей еретической свитой.

– А король?

– Говорят, он намерен остаться в Англии и подавить восстание.

– Ибо мятеж подобен греху колдовства, – говорю я и не могу не улыбнуться.

– А упрямство подобно беззаконию и идолопоклонству, – отвечает он, его голос становится жестче. Что ж, сама напросилась. Он спрашивает, обдумала ли я то, о чем мы говорили, когда он приходил в прошлый раз.

– Мне почти нечем заняться, поэтому я только и делала, что думала про это, – говорю я. Сначала я собираюсь остановиться на этом, но понимаю, что не могу. – Мне кажется, что мое положение невозможно, – продолжаю я. – Допустим, какого-нибудь человека обвиняют в убийстве, но он может доказать, что в час убийства он был дома в своей постели, разве любой судья не придет к выводу, что он невиновен?

Разоблачитель ведьм кивает, но не отвечает на вопрос.

– Но если, как вы утверждаете, ведьма может находиться в двух местах одновременно, то я не могу доказать свою невиновность теми же средствами. И, как мне кажется, никакими другими. Я могу снова и снова хоть тысячу раз повторять, что я не ведьма, сэр, что я не имею дела ни с дьяволом, ни с его духами, но мои слова ничего не будут значить. Но если я всего лишь раз скажу, что я – ведьма, то это будет значить все.

Судя по тому, как он смотрит на меня, я бы сказала, что он никогда раньше не слышал, чтобы женщины о чем-то рассуждали. Во всяком случае, не такие женщины, как я. И тогда он смеется.

– Вы – умная девушка, – говорит он и делает шаг ко мне. – Вы знаете, почему вы здесь? Почему здесь именно вы, а не Пруденс Харт или не госпожа Миллер? – он разводит руками в сторону сырых подвальных стен.

Когда он делает шаг ко мне, я отступаю назад и стараюсь встретить его взгляд как можно достойнее.

– Я здесь, потому что моя мать – женщина с дурной репутацией и злым языком. А у Пруденс Харт и госпожи Миллер есть мужья, которые могли бы защитить их от подобной клеветы.

– Нет, – говорит он мягко. Даже сочувственно. – Вы здесь, потому что от вас веет грехом, Ребекка. Греховной, нечистой страстью. Дьявол оставил на вас эту безобразную отметину, и каждый мужчина, кто на вас смотрит, видит ее. Как мог кто-то увидеть в вас что-либо, кроме вашей порочности…

И затем он протягивает руку, чтобы коснуться моей щеки, а я отступаю еще дальше и говорю: «Нет, нет».

Он прочищает горло. Опускает руку. Говорит мне, что навестил нашего старого друга. Господина Джона Идса. Он открывает рот. Собирается спросить одно, но в последний момент передумывает и спрашивает другое:

– Вы любите Джона Идса, Ребекка?

Я решаю промолчать, не желая отвечать. Но помимо воли у меня вырывается:

– Я не знаю. Когда-то я думала, что люблю.

– Он будет свидетельствовать на суде, Ребекка. Он будет свидетельствовать против вас.

В груди у меня что-то странно сжимается. Суд – в сущности, я не задумывалась о нем. На суд вызовут тех, кому я якобы причинила зло, я увижу их всех. Господина Идса, получается. Несомненно, Пруденс Харт, Ричардса Эдвардса, Присциллу Бриггс. Я должна буду смотреть им в лицо, слышать, как они толкуют про меня и осуждают. У меня никак не выходит должным образом понять, как получилось, что я здесь, что привело к этому – кто что кому сказал или сделал. У меня не получается выстроить цепочку от действий к последствиям. Я знаю, что страдаю и что страдания сопутствуют греху, поэтому полагаю, что, должно быть, я согрешила.