Ведьмы графства Эссекс

– Есть ведьмы, которые приносят в жертву дьяволу своих только что появившихся на свет малышей, еще блестящих от слизи, – говорит он, – они отправляют своих отпрысков в ад, даже не успев дать им имя. Он приходит к вам, Ребекка? Приводит ли ваша мать его к вашей постели? – Язык Хопкинса подергивается в уголке рта. – Вы его ублажаете?

И снова, вот оно – возбуждение. Дрожь, угнездившаяся в черноте его глаз. Я выдергиваю руки, и его пальцы в перчатках смыкаются в воздухе. Возможно, думаю я, вспоминая человека в черном, о котором говорила моя мать, я должна допустить возможность, что он прав. Я все время чувствую пустоту внутри себя. Когти дьявола могли послужить причиной – когда-то давным-давно он поцарапал меня и тем самым посеял во мне свою злобу. Меня всегда одолевали греховные мысли. И иногда я совершаю греховные поступки. Я прижимаю ладонь к горячей щеке и понимаю, что у меня перехватило дыхание…

– Ваша мать, Энн Уэст, – продолжает Хопкинс сдавленным голосом, – призналась перед свидетелями в том, что вызвала бурю с помощью дьявола. Вы соучаствуете в наведении порчи, Ребекка, если только, – его голос опускается до свистящего шепота, чтобы лучше проникать в трещины, которые начинают появляться в моем гудящем черепе, – если только вас не принудили к этому.

Вот оно. Сделка предложена, условия изложены: моя жизнь в обмен на жизнь моей матери. Он не может выразить это более ясно, не нарушая своего благочестивого поведения. Хопкинсу нужны выстраданные показания некогда целомудренной девицы, которую собственная гнусная мать принудила быть наложницей Сатаны – какой судья не сжалится над первой? И не осудит вторую?

– Я ничего не знаю ни о дьяволе, – говорю я, – ни о колдовстве, ни о фамильярах, сэр.

Его рот злобно кривится.

– Скажите мне, Ребекка, вы еще девственница?

Одно мгновение распадается на многие, они бегут по каналам моего сознания, которое с грохотом обрушивается, не способное поддержать себя. Будто стая скворцов, кружащая в небе, где каждая птица – отдельное ощущение, и я снова чувствую все: влажную рубашку, прилипшую к спине, тяжесть Джона Идса на мне, его колючую бороду, от которой горит моя шея. Я краснею – я чувствую это здесь и сейчас, сидя в разрушенной часовне на перевернутом ящике, а Хопкинс смотрит прямо на меня. Я не должна ему говорить.

Имеет ли он вообще право спрашивать? Я вынуждена сделать вывод: вероятно. Мой голос дрожит, когда я лжесвидетельствую: «Я не замужем, сэр, и сохранила свою добродетель». Грех порождает грех.

Хопкинс фыркает. Хопкинс смягчается. Он захлопывает записную книжку и убирает куколки, сделанные Годвин, в сумку. Меня отведут обратно в замок, в просторную могилу нашей камеры. Света больше не будет. Теперь, когда мое возвращение неизбежно, я чувствую, что готова на все, лишь бы остаться здесь, над землей, где люди двигают руками и смотрят на звезды, когда им вздумается. Весь разум растворяется в черном, нахлынувшем отчаянии. Я могу сделать это сейчас – признаться. Это так просто – произнести несколько слов, ведь слова – это все, что ему от меня нужно, не более. Он выжидающе смотрит на меня; один удар, два, три, но я так ничего и не сказала. Тогда он встает.

– Я направляюсь в Олдборо, – говорит он мне, поднимая фонарь.

– Олдборо, – повторяю я, только для того, чтобы продлить свое пребывание на свободе.

– В самом деле, – вздыхает он. – Без отпора дьявольский заговор расцветает пышным цветом. Умоляю вас, Ребекка, – говорит он, беря меня за плечо, когда я поднимаюсь со своего места, – подумайте над моими словами. Подумайте о своей душе. Я вернусь, как только смогу.

Стражники ведут меня обратно в замок, на моих запястьях снова скрипят кандалы. Они боятся меня, их лица спрятаны глубоко в воротники, чтобы уберечься от моего Дурного Глаза, – но им не стоит беспокоиться. Облака рассеялись с наступлением рассвета, и я не могу оторвать взгляд от ярких утренних звезд, как жаждущий путник от источника; все мысли об аде и Хопкинсе в эти мгновения меркнут перед ярким далеким светом. Завтрашний день я снова проведу в темноте.

23. Разоблачитель ведьм