Ведьмы графства Эссекс

– Мне не нужно посещать часовню или церковь, чтобы молиться, сэр, – отвечаю я колко. – Бог повсюду.

Рот Хопкинса складывается в знакомую гримасу.

– Совершенно верно, – отвечает он. – Тогда еда?

Он вынимает из-под плаща промасленный пакет из оберточной бумаги и раскрывает его на алтаре. Румяные, толсто нарезанные ломтики ветчины и клин сыра. Я чувствую, как мой пересохший рот наполняется слюной от одного только запаха, и с жадностью набрасываюсь на это угощение, раздирая мясо голыми грязными пальцами. Наверное, я выгляжу словно волк, но я слишком голодна, чтобы заботиться об этом.

Хопкинс наблюдает с отстраненным интересом. Я замечаю, что он наблюдает движения моих пальцев – как они попадают в рот, двигаются около рта. О, соблазнение.

– Я боялась, что вы пришли отвести меня на суд, сэр, – говорю я, проглотив пищу.

– На суд? Нет, – отвечает Хопкинс. – Вас будут судить на летних слушаниях.

Когда нас арестовали и конвоировали, был конец марта. Сейчас, должно быть, уже почти июнь. Летние слушания должны состояться очень скоро – считаные дни. Я чувствую внезапный приступ тошноты, который тут же прекращается, потому что Хопкинс продолжает: «…на следующих летних слушаниях».

Значит, нам придется ждать год или больше.

– И нас будут держать в замке? – спрашиваю я, в моем голосе сквозит возмущение, несмотря на все мои усилия сохранять сдержанность и казаться послушной.

Он смотрит на меня. Кивает. Достает маленькую записную книжку в кожаном переплете и карандаш и кладет их на алтарь.

Вот так. У тех, в чьей власти судить наш случай и вынести решение по данному вопросу, есть дела поважнее. Ведьмы из Мэннингтри ниже внимания таких высоких особ, и Мэтью Хопкинс, обычный деревенский джентльмен, тоже. Видно, что его это задевает.

Я вытираю губы тыльной стороной ладони.

– Это очень долгий срок для закованных в кандалы, сэр, – говорю я. – Наверху – тюремная лихорадка, а матушка Кларк уже совсем слаба…

Он поднимает руку, призывая к молчанию, он всегда так делает. Снова надевает улыбку.

– Возможно, вы в самом деле благословенны этими оковами, – говорит он, – потому что подобные испытания приближают нас к Богу, в Его бесконечной милости. Вдали от любых искушений человек более готов умолять Господа указать ему на его грехи и с ясным разумом покаяться. Воистину, – продолжает он, – не думаю, что есть на этом свете мужчина или женщина, чья душа не выиграла бы от столь… сосредоточенного периода размышлений. Ибо Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода.

Я наблюдаю за ним, пока он говорит все это, и не вижу ничего, кроме пустоты.

Где он прячет себя? Кто такой Мэтью Хопкинс на самом деле? Была ли у него мать? Жива ли она и знает ли она своего сына? Что заставляет его смеяться? Приходили ли ангелы ночью с ножами из серебряного стекла, чтобы вырвать его корчащееся смертное сердце и унести прочь?

– Да, – говорю я. – Я буду молить Бога.

Он прижимает карандаш к чистой странице.

– Итак, – говорит он. – В доме, который вы делите с матерью, жил кот. Большой, песочного цвета.

– Уксусный Том.

Мелькнуло обмякшее тело, хромая лапа, рыжая шерсть. Однажды у нас был кот. Кот в доме, свернувшийся калачиком у огня. Как мало я ценила эту незатейливую милоту, эти простые человеческие вещи.

– Уксусный Том, – повторяет Хопкинс, неразборчиво стенографируя. Стенография – впервые за столько недель в моем бодрствующем сознании возникает Джон Идс в нарядном синем дублете, с потрепанной кожаной папкой под мышкой.

– Ваша мать крестила этого кота? – спрашивает Хопкинс. – Или проводила над ним иные таинства, например с елеем?

– Не думаю, что Том дал бы подвергнуть себя помазанию, сэр.

– Откуда взялся этот кот? – спрашивает Хопкинс; линия рта прямая, как лондонская дорога. Я отвечаю, что не знаю. Что помню его еще котенком. Что Том был у нас, сколько я себя помню. Карандаш Хопкинса резко останавливается, и Хопкинс смотрит на меня.

– Сколько вы себя помните, говорите? Необычное долголетие для кота, вы не находите?

– Это лишь оборот речи, сэр, – я пожимаю плечами. У меня нет сил на эти игры. – Вы считаете его бесом, сэр, – фамильяром, как вы их называете. Но это был обычный кот. На самом деле хорошо ловил мышей. Любил свернуться калачиком на солнышке, как и все кошки.

Хопкинс качает головой, как бы говоря: возможно, так, а возможно, и нет, затем ловко переворачивает страницу и роется в своей наплечной сумке. На этот раз он достает два действительно особенных предмета и кладет их рядышком на алтарь, прямо на жирную бумагу. Это две куколки, размером с ладонь, одна похожа на женщину, другая – на мужчину, в миниатюрных шляпах и платьях, лица выцарапаны на восковых головах. Из-под крошечного чепчика куклы-девочки торчит клочок желтого конского волоса, а в ее перевязанную лентой талию воткнута швейная игла. Показывая мне эти фигурки, он следит за выражением моего лица.

– Вы узнаете их? – спрашивает он.