Ведьмы графства Эссекс

– Нет, – говорю я ему. Но мой желудок сжимается, потому что эти изображения сделаны с определенной целью, и они сделаны где-то в Мэннингтри или поблизости, раз уж Хопкинс показывает их мне.

– Как по-вашему, есть ли в них сходство с каким-то конкретным человеком? – спрашивает он.

Я опускаю взгляд на лица фигурок с их похабными бескровными улыбочками. Они напоминают мне об Англии – и, следовательно, о смерти.

– Они напоминают кого угодно, – говорю я.

– А эта, в частности? – он берет куклу-девочку в руку и держит ее передо мной, взбивая большим пальцем пучок желтых конских волос.

– У Джудит рыжие волосы, – говорю я.

Его улыбка становится шире, и я не сразу понимаю причину. А потом догадываюсь, что дала ему что-то. По его лицу видно, что я дала то, чего он желал. Пара кусков ветчины, любезное обхождение, и он заставил меня забыть, что я в одной лодке с гадюками. В наказание я резко чиркаю пальцами по нежной коже запястья. Не кто иной, как господин Идс рассказал мне о том, что Джудит Мун околдовали, в ту самую ночь, когда это якобы стало явным. Идс, Стерн и Хопкинс – кто еще мог знать? Никто. И теперь я показала Хопкинсу, что я знаю. И он сам не говорил мне, и Стерн тем более, так что только вопрос времени, когда он догадается о том, кто это сделал, и о том, что для того, чтобы сообщить мне эту новость, Идс должен был встретиться со мной, и о том, что мы делали, когда встретились…

– Джудит Мун? Нет, – он кладет куколку назад, рядом с ее неподвижным братом. – Нет, – пауза. – Хотя интересно, что вы упомянули ее. Нет. Я имел в виду госпожу Харт. Она носила ребенка, когда вы в последний раз были в Мэннингтри… – Он вовремя спохватывается, что нужно спрятать улыбку и притвориться, что все это не доставляет ему удовольствия. – У нее случился выкидыш, около двух недель назад. Сын.

– О, – говорю я. – Я молюсь, чтобы Господь утешил ее в ее горе.

Хопкинс смотрит в мое неподвижное лицо. Я смотрю в ответ, кротко и невыразительно. Он облизывает губы.

– Госпожа Харт сказала, что вы долгое время считали ее своим большим врагом, – рискует он.

– Это неправда, сэр, – отвечаю я.

И рассказываю, что, хотя мы с госпожой Харт не были подругами, я никогда не желала ей зла и не говорила против нее ничего плохого.

Хопкинс кивает.

– Вы помните, что она была вполне крепка и здорова, когда вы покинули Мэннингтри, – говорит он.

Он продолжает говорить об этом в такой манере: покинули Мэннингтри, когда вы в последний раз были в Мэннингтри, как будто я решила переселиться в колчестерскую тюрьму из-за комфортных условий.

Я снова пожимаю плечами. Хождения взад-вперед, по кругу начинают меня утомлять. Я перекатываю зажатый между зубами свиной хрящик, чтобы показать ему, что он больше не заслуживает даже того, чтобы я притворялась, что у меня есть хорошие манеры.

– Если вы хотите сказать, сэр, что она потеряла ребенка из-за какого-то проклятия, то я никак не могла этого сделать. Мы в Колчестере уже больше месяца.

– Ведьма, – улыбается он, – легко может находиться в двух местах одновременно, в силу своего соглашения с дьяволом – расстояние не имеет значения для эффективности ее черных дел.

Тогда что я могу сказать в свое оправдание? Слышит ли он вообще, что он говорит, этот образованный человек?

– Вам не кажется, сэр, – неразумно огрызаюсь я в ответ, – что если бы все было так, то с нашим заключением было бы гораздо больше хлопот?

Нашим. Почему я сказала «нашим»?

– Эти фигурки были найдены в доме миссис Годвин, – говорит он. – В угольном ведре.

Итак, миссис Годвин делала изображения и втыкала в них булавки. Делала изображения, втыкала в них булавки, а потом прятала их на дне угольного ведра. Если Хопкинс говорит правду, это не тот случай, которому можно найти невинное объяснение. Я твердо решаю молчать. Мои слова ничего не значат. Я просто собака, тявкающая на конце веревки. Я снова смотрю на фигурки, на выцарапанные восковые лица, на их крошечную одежду из тряпочек. Казалось бы, предметы, используемые для совершения зла, должны бы иметь более зловещий облик. Как сам Хопкинс.

Он делает долгий, глубокий вдох.

– Посмотрите на меня, – приказывает он.

Я послушно поднимаю глаза. Когда он берет мои руки в свои, его голос становится мягким, почти нежным. Темная кожа его перчаток кажется мягкой и дорогой. Я понимаю, что никогда не видела его руки без перчаток.

– Какой бы грех ни тяготил вас, Ребекка, – говорит он, – Бог простит, если только вы дадите имя своему греху. Я хочу помочь вам, а не навредить. Вы были как Даниил в логове льва, ваша душа была в опасности…

Я осознаю, что глотаю слезы – от разочарования, хотя кто знает – может, Хопкинс думает, что он их причина.

– Была моя душа в опасности или нет, сэр, – говорю я, – но я не могу сказать вам того, о чем не знаю.

Хопкинс делает резкий вдох сквозь добрую маску, которую он нацепил на свое лицо. Он крепко сжимает мои руки.