Ведьмы графства Эссекс

Может быть, его гложет чувство вины, потому что мы – Мун, Лич, Кларк, мать и я – кое-как одетые, в разной степени подавленности, дееспособности и нездоровости, представляем собой жалкое зрелище. Или нет, дело не в этом. Мне кажется, дело в том, что это не конец, а начало. Нам связали руки и скоро запрут в камере, но на этом все не закончится. Нет. Как говорится, кота выпустили из мешка. Кот на самом деле истерично выпрыгивает из щели между облаками и несется через всю округу, туда, где теплые незасеянные поля ждут первой грозы. Интересно, чувствует ли он себя глупо, взвалив на себя такую ношу? Возможно, он чувствует себя глупо, потому что умирает. Есть ли хоть одно начинание, которое не кажется в высшей степени неважным человеку, столкнувшемуся с таким ярким свидетельством своей смертности, как красная кровь из его собственного тела на белом платке? Мы все видели этот платок, высунувшийся из его кармана, когда он спорил со Стерном и констеблем. Мы все слышали этот влажный кашель, когда он стоял под окном. Кровь. Ваша кровь должна оставаться внутри вас. С этим согласится каждый христианин – хоть папист, хоть пуританин. Насколько я знаю.

Я забираюсь в повозку последней. Хопкинс смотрит в мою сторону, когда я устраиваюсь на тюфяке.

– Вам предстоит много работы, сэр, – говорю я.

– Да укрепит Господь мой дух, – тихо отвечает он и разворачивает лошадь. Телега выезжает из Мэннингтри, и мы с Хелен, примостив наши подбородки рядышком на край борта, выглядываем из-под чепцов и смотрим, как город уменьшается в последних лучах вечернего солнца, до тех пор пока крыши домов не превращаются в бурые пятна на берегу Стоура.

– Ну и колымага, – вздыхает Хелен, почесывая подбородок.

Я чувствую, что взгляд ее черных глаз переместился на меня, и решительно смотрю на горизонт, чувствуя, что у меня нет настроения болтать. Но мои чувства ничего не значат.

– Уже тоскуешь по своему милому, да? – говорит она.

– Что? Нет.

Но я тоскую. Я думаю о том, что он не пришел. Что Джона Идса нигде не было видно. Думаю о том, как мы лежали вместе и я сказала ему, что люблю его, и он ушел. Оставил меня на милость Хопкинса и Стерна. Оставил меня умирать – ведь он знал, что происходит. Я поворачиваюсь и смотрю на Хелен. Она старше меня на несколько лет и больше знает про жизнь.

Точнее, знает настолько, насколько это возможно в Мэннингтри. Я могла бы спросить ее, что означает его поступок и как она думает, вернется ли он еще. Но, конечно, я оставляю эти вопросы при себе. Вместо этого я спрашиваю Хелен, получила ли она весточку от своего мужа Томаса, который сражается за парламент. Внутри этого вопроса есть еще один: пошлешь ли ты ему весточку? И вернется ли он, чтобы здравый смысл встал между нами и смертью?

– Нет, с самого Рождества, – зевает она. – Тогда он был в гарнизоне в Тонтоне.

– А где находится Тонтон?

– Откуда мне знать, черт возьми? Где-то на западе.

Я спрашиваю, не думала ли она последовать за ним в армию, как некоторые другие женщины. Она криво усмехается:

– Что? Присоединиться к каравану шлюх и костоправов? Это вряд ли. Ты же слышала, как люди короля обращаются с женами тех, кто воюет на стороне парламента? – Ее глаза сверкают. – Разрезают тебе ноздри и полосуют щеки своими кинжалами, а потом говорят, как я слышала: «Оказываю услугу твоему благочестивому мужу – освобождаю от плена похоти».

Она издает довольно жестокий смешок, и я думаю, как жаль, что она родилась девочкой и поэтому не может поскакать на войну и полностью отдаться своей пьянящей жестокости, как мог бы мальчик. Она противоестественно невозмутима, несколько черных прядок выбились из-под потрепанного чепца. Пухленькая, симпатичная Хелен.

– Лучше пара шрамов на лице, чем если тебя повесят, – отвечаю я и смотрю внутрь повозки, где пожилые женщины развалились на тонкой соломенной подстилке. Их убаюкало мерное покачивание – всех, кроме моей матери, которая сидит с прямой спиной в самом дальнем углу, за сиденьем извозчика, ее губы подрагивают.

– Никого не повесят, – бормочет Хелен, поднимая взгляд к синеющему небосводу. – Никто не повесит меня.

– Они вешают ирландских женщин, – мрачно замечает Бельдэм. – Гэлы[18].

Мы с Хелен поворачиваем головы и смотрим на нее.

– Ирландских женщин в караванах, которые следуют за своими мужьями, сражающимися на стороне короля. Круглоголовые быстренько их вздергивают.

– Они паписты, – пожимает плечами Хелен.

– А вы, мадам, ведьма, – улыбается моя мать. – Что, в общем-то, одно и то же.

Мы замолкаем и слушаем, как дождь тихонько стучит по крыше. Когда небо проясняется и повозка поворачивает на север, поднимаясь к Колчестерской дороге, заходящее солнце рисует на полотне тень Хопкинса, скачущего рядом, – каждую деталь, вплоть до слепней, вьющихся у морды его лошади. Старая матушка Кларк бормочет что-то сквозь сон.