Ведьмы графства Эссекс

По толпе пробегает волнение, ропот, бормотанье, рокот, усеянный мрачным «читель» этого нового зловещего звания – Разоблачитель ведьм, Разоблачитель ведьм. Мэтью Хопкинс, Разоблачитель ведьм.

– Да, – продолжает он, снова обретая силу, скромно улыбнувшись, его слова пробиваются сквозь красную мокроту в горле, – «Разоблачитель ведьм», так меня называют. Но я не знаю ничего, кроме Божьего Слова, не вижу ничего, кроме того, что Он решил открыть мне. Семь женщин мы задержали этой ночью, – продолжает он, делая широкий жест в сторону трактира позади него – широкий и неразумный, потому что толпа снова зашумела, заглушая его голос. Теперь раздается крик: «Вздернуть ведьм», и камень бьется о выбеленную крышу трактира. «Изгоним Дьявола отсюда!» – и еще один. Толпа снова нахлынула, ополченцы пытаются оттеснить ее своими шестами, ругаются и плюются; Христос в них действительно восстал, как кипящее молоко, которое грозит пролиться из ведра.

– Мои добрые люди! – кричит Хопкинс, уже в отчаянии. – Не бойтесь, ибо Господь дает силу народу Своему, Господь благословляет народ Свой, избранных Своих, миром! Эти женщины должны быть судимы по законам нашей страны. Ибо разве они не презирают нас, благочестивых людей, каковыми мы являемся, как похотливых бунтарей? И любителей анархии? Они говорят, что мы просто компания сапожников, мясников и лавочников, которых радует и забавляет беспорядок! Это не так! Наша новая и освященная нация будет… – Усилия Хопкинса утихомирить толпу оказываются тщетными, и он отступает, широко раскрыв глаза, в сторону гостиницы.

– Неудивительно, что Князь ада пришел творить свою тьму здесь, где нет ни святых, ни распятий, чтобы отпугнуть его! – кричит какой-то несчастный в задней части толпы, и эти лодианские[16] настроения вызывают целый поток воплей и проклятий. Смерть епископам, и не делай себе никакого изображения того, что на небе вверху. Слово переходит в удар, затем в пинок, затем в драку, и достопочтенные дамы разбегаются во все стороны, трубя, как гусыни, или же вырывают клочки из волос своих сестер и бьют своими маленькими ручками по закрытым плащами спинам всех, до кого могут дотянуться. Черно-красные и грохочущие, разъяренные почти до восстания, и если бы сам дьявол разгуливал среди них, никто бы не заметил, – настолько они поглощены происходящим. Мужик из Бергхолта – огромный грубиян, вываливающийся из своего потрепанного дублета, принес кувалду. Он поднимает ее к незабудковому небу и обрушивает на поросший мхом камень старого рыночного креста (который стоял здесь, по словам некоторых, со времен Эдуарда Исповедника[17].

Мы сидим и внимаем беспорядкам, разворачивающимся на улице внизу, это все, что мы можем делать. Мы смотрим, как Стерн наблюдает в окно. Пытаемся прочесть мимику его лица, как моряк читает бесконечно малые колебания точки компаса, и таким образом оцениваем вероятность того, что нас разорвут на части под дневным палящим солнцем позднего марта, пока птенчики трезвонят с крыши. Все рушится, вот так. И приидет Царствие Его.

19. Подозреваемые

День сходит на нет. Толпа редеет, да и ярость ее рассеивается. Кто-то, набравшись эля, ковыляет через болота обратно в свои деревни. Кто-то удаляется в «Красного льва», чтобы набить брюхо мясным пирогом. Другие отправляются с приспешниками Даусинга к Св. Марии, чтобы посмотреть, как они сбивают лики ангелов на надгробиях. Поэтому к тому времени, когда на закате прибывает повозка, чтобы отвезти нас в Колчестер, стыд, усталость и быстротечный весенний ливень сговорились очистить улицы, и господин Стерн выводит нас в сумерки; никем не замеченные, босые, мы ковыляем по грязной улице. Там, где стоял рыночный крест, теперь лишь тупой остов, напоминающий лошадиный зуб, а грязь усеяна белесыми обломками камня. Наши руки по-прежнему связаны, одежда грязна, а лица под чепцами унылы. Все мы голодны, но только Лиз Годвин достаточно глупа, чтобы, пока ополченец подсаживает ее в повозку, хныча, сказать поджидающему нас Хопкинсу, что мы целый день ничего не ели. «Вы голодны. Так что? – думаю я злобно. – Вся Англия голодна».

Хопкинс игнорирует Лиз Годвин. Хопкинс, кажется, игнорирует все.

Выпрямившись в седле, он смотрит в пустоту серо-голубого неба, и, когда нас уводят, на его лице не видно радости.