Ведьмы графства Эссекс

Колчестер вы учуете прежде, чем увидите. В сыром вечернем воздухе стоит запах нечистот и дыма, а еще запах пороха и грязи, напоминающий смардный душок преисподней. Я еще ни разу не видела города. Я откидываю тент и вглядываюсь в сумерки. Повозка движется по дороге среди зарослей кустарника, окруженного глубокими траншеями и земляными валами, высокими заборами из острых кольев, которые в наступивших сумерках напоминают узкую зубастую челюсть гавиала.

Я чувствую, как Хелен пристраивается рядом. Слава богу, кажется, она потеряла дар речи, наконец-то. Это называется «укрепления», я читала о них, но раньше не видела, и думается, что сам Иона не видел зрелища страшнее этого, даже когда попал в глотку кита.

Должно быть, мы добрались до ворот, потому что позади нас раздается требование предъявить документы, запоздалый необходимый оклик от парня-дозорного, отбившегося, кто знает, от парламента или короля? Когда привратник поднимает полотняный тент, чтобы осмотреть человеческий груз, мы съеживаемся и как можно плотнее закутываемся в потрепанные шали. Он высоко держит фонарь, и мы видим его рябое, как шмат мяса, лицо.

– Однако, – гогочет стражник, разглядывая наши белые фигуры сквозь полумрак, – выглядят они не очень, но пахнут будь здоров.

И хотя всего за последние сутки половину из нас раздели догола и малознакомые люди втыкали в наши тела булавки, сейчас мы испытываем гораздо большее унижение: этот чужак, этот мужчина из Колчестера, имеет право смотреть на нас, пересчитывать нас и говорить, как, по его мнению, мы пахнем.

– Если ненависть прикрывается обманом, то откроется злоба их в собрании праведников, – грустным голосом цитирует Притчи Хопкинс с высоты седла, и я глубоко ненавижу его за это.

– Да, полагаю, так и будет, – жизнерадостно отвечает сторож.

Затем Хопкинс произносит еще несколько коротких общих фраз официального толка.

– Семеро в замок! – выкликает сторож.

Я слышу, как скрипят открываемые ворота. Здесь тоже слухи опередили Разоблачителя ведьм. Ополченцам приходится ехать впереди, чтобы расчищать повозке путь через центральную улицу, запруженную беженцами из эссекских деревень, гонимых из своих домов огнем, или голодом, или иными причинами, – исхудавшие лица, руки, воздетые навстречу благочестивому джентльмену, одетому в безупречно-черный бархат. Я не отрываюсь от прорехи в тенте, потому что мне важно знать, как выглядит город. Он выглядит так: калеки шаркают по улицам с чашами для подаяния и табличками на шее, на которых написано «ПОЖАЛУЙСТА Я ГОЛОДЕН БОГ БЛАГОСЛОВИТ»; у трактиров и домов собраний другие люди, вряд ли более богатые, проповедуют перед неулыбчивыми зрителями на фоне облупившихся стен с объявлениями о травле медведей и исследованиях мочи от лекарей-шарлатанов. Вижу бродягу, у которого на поводке паршивая полулысая обезьянка, танцующая под звуки тростниковой флейты. Здесь много того, на что можно посмотреть, но еще больше запахов: разит потными лошадьми, дымом горящих дров и табаком, мочой, пивом и болезнями, селедкой и язвами. Увидев повозку с эскортом солдат, уличный прорицатель выкрикивает: «Возмездие за грех – смерть!», и содержимое переполненного помойного ведра выплескивается на тент. Женщина скрючилась в колодках, седые волосы затвердели вокруг темно-красной окровавленной раны. Город, оказывается, это голод, но также наслаждение. Есть и другие женщины, наверное, это и есть шлюхи: на их платьях из грязной яркой тафты вырез до половины груди, волосы уложены напомаженными завитушками и локонами. Некоторые из них выглядят такими красивыми; они высовываются из окон верхних этажей – румяные щеки, мужские руки на талии, – и я удивляюсь, что их жизнь проходит во грехе, но они не страдают от этого, как я. И я желаю быть на их месте, хотя это само по себе грех.

А потом все уходит, исчезает. Тяжелая железная решетка опускается между мной и миром и грехом, который, я полагаю, будет совершаться дальше, как совершался до того, хотя я об этом не знала.

Повозка протискивается по мосту, перекинутому через зловонный канал, и заезжает под вторую, более глубокую арку, принадлежащую замку. Я высовываюсь из-за холста над бортом, чтобы увидеть всю высоту этих крепостных стен. Несомненно, это самое грандиозное строение, что я когда-либо видела: кажется, что стены замка могут достать до грозовых туч, а вороны машут крыльями в вышине у водостоков, словно бабочки. Нас выгружают в строении, похожем на сторожку, и мистер Хопкинс следит за тем, как надзиратель меняет веревки, связывающие наши запястья, на тяжелые железные кандалы. Поначалу приходит облегчение: я снова могу расправить плечи и пошевелить руками. Но очень скоро железная цепь становится тяжелой – на руках теперь вес упитанного ребенка, и нас отправляют одной колонной по извилистым коридорам – нетвердо стоящая на ногах свита в лохмотьях, и снова повсюду этот запах, присущий мужчинам – нотки пороха и парящей кожи, – потому что на верхних уровнях замка размещается гарнизон солдат парламента.