Ведьмы графства Эссекс

Я отвечаю этой неблагодарной, что рассказала только потому, что она попросила, и Маргарет начинает судорожно объяснять, что теперь будут думать, что это сделала она, что она околдовала дочь:

– Потому что откуда бы я могла узнать об этом, если бы не делала этого? Разве что мне удастся изобразить удивление, когда мне скажут об этом, – продолжает она, заламывая связанные руки, – но я не умею притворяться, «о, смилуйтесь…» и так далее. – Ее лицо жалобно трясется.

Моя мать закатывает глаза и говорит, что не имеет большого значения, что кто-либо из нас сделал или не сделал, и говорит, что мы должны держать себя в руках и не распускать языки. А я, чувствуя, что меня тошнит от матери и ее самомнения, что она все знает лучше всех, говорю ей, чтобы она заткнулась, и добавляю, что все, что она сделала до сих пор, – только усугубила наше положение своими разговорами о хлопаньи дьявольского грома, и что, действительно, толпа повесила бы нас тогда и там, если бы не…

И как раз в тот момент, когда я вхожу в раж, нас всех до смерти пугает Хопкинс, который с силой хлопает пистолетом по столу и орет, что хочет тишины. Я подчиняюсь. Никогда прежде я не видела, чтобы Хопкинс терял самообладание. Его стройное тело угрожающе подрагивает, как кнут в руке Божьей. Стерн с сомнением косится на своего компаньона. Может, мы и замолчали, но толпа – определенно нет. Из общего рокота то и дело выделяются отдельные возгласы и жалобы: козни, Папа, знамения. Даже гул летней ярмарки или пожара в сарае явно уступают гомону за окном.

Господин Хопкинс делает решительный вдох, поправляет шляпу и дублет.

– Я пойду и поговорю с ними, Стерн, – говорит он, и в его глазах появляется неземной свет. – Когда Господь успокоил бурю на Галилейском море, ученики исполнились великого благоговения и сказали друг другу: кто же Сей, что и ветер, и море повинуются Ему? Смотрите, чтобы они… – он машет рукой в нашу сторону, – смотрите, чтобы они сидели тихо.

Стерн пытается удержать Хопкинса:

– Мэтью, ты уверен, что разумно… – но Хопкинс уже вышел.

Мы слышим, как толпа затихает, когда темная фигура Разоблачителя ведьм появляется на пороге трактира. Напряженная тишина, вопрошающая тишина.

Те, кто стоит в глубине толпы, те, кто приехал из соседних городов и деревень, вытягивают шеи, чтобы получше разглядеть этого Божьего воителя. Такой ли он, как они ожидают? Интересно. Моложе, наверное, в свои двадцать пять. Хрупкий и осунувшийся, как ученый, его распущенные черные волосы свисают по плечам. Длинная, жесткая фигура, держащаяся с утонченной грацией, наводит на мысль о настороженном пауке. Он выглядит так, словно его сердце было много раз разбито. Как будто под его черным бархатом оно тихо разрывается в этот самый момент. Вот Мэтью Хопкинс, Генеральный разоблачитель ведьм, с суровой душой воина и впалыми щеками святого.

Нервная женщина, стоящая у переднего края толпы, тянется через сцепленные руки ополченцев, стоящих на страже у входа, чтобы дотронуться до кружева на рукаве Хопкинса.

– Говорят, – всхлипывает она, голос дрожит, – что ведьмы устроили мессу в лесу…

Медленно он поворачивается, чтобы взглянуть на нее, и берет ее руку в свою, imitatio Christi.

– Не бойся, достопочтенная, – говорит он, – их козням пришел конец.

И тут словно прорывается плотина, и на него обрушивается поток протестов, сплетен, вопросов и просто ужаса. Одна женщина сетует, что нет солдат и Эссекс остался без защиты.

– Да, – говорит ее соседка, – и если Лондон достанется королю…

– Вам не нужны здесь солдаты, милочка, поверьте мне! – кричит в ответ язвительный корабельщик.

Другой адьютатор настаивает, что паписты каждую ночь высаживают в Харвиче людей с кораблей, присланных королевой Марией. Он сам был свидетелем этому.

– Мои дорогие соседи… – начинает Хопкинс, но его слова теряются в общем гаме. Толпа зубоскалит, препирается и трется друг о друга, это кипящая масса лохмотьев, оспы и страха, их зерно посинело от плесени, их скот околевает на полях, красные руки войны и голода вкривь и вкось перекроили их маленький мирок.

– Люди добрые… – пытается он снова, но обнаруживает, что теперь его одолевает приступ кашля. Привкус крови. Он прижимает платок к губам, и на шелке остаются алые пятна. Он видит алые пятна.

Он быстро сжимает платок в ладони и прячет его в кулаке. Но недостаточно быстро. Сколько человек успело увидеть? Достаточно, чтобы позже я узнала об этом. Те, кто стоит впереди, близко к нему, – женщина, которая трогала его за рукав, – молчат, пораженные. Кровию агнца. Гнилые яблоки. Сглотнув кровавую слюну, он вытирает губы о манжету рукава. Наконец он говорит, хрипло и с влажными глазами.

– Мои добрые соседи, – снова приветствует он их, – я знаю, что вы праведны, как никогда прежде. Говорят, где у Бога своя церковь, там и Дьявол построит свою часовню. Меня зовут Мэтью Хопкинс.