Влажный воздух на редкость прозрачен – луна выглядывает у тучи из-за плеча. В одном направлении – устье реки и далекие крыши спящего города, из-за дождика создается впечатление, будто они покрыты бархатом. В другом – открытая местность, широкие, влажные, еще не засеянные поля, где нетопыри устраивают свои ночные игры. Все верно, он пришел один. Я снова перевожу взгляд на него. Надо сказать, я достаточно осмотрительна; я и прежде задавалась вопросом: мое влечение к господину Идсу – моя неумолимая вера в его неотразимую красоту – это все настоящее или всего лишь результат крайне скудного опыта, и мое праздное воображение тянется за самым доступным яблоком и натирает его до блеска. Но вот он стоит здесь – рука на ремне, грудь вздымается, пока он пытается перевести дыхание, голубые глаза устремлены на меня, – и я чувствую, что мое священное почитание Идса полностью оправданно. И еще я чувствую слабое покручивающее ощущение между ног. Я еще ничего не сказала. Что делать? Что я делаю? Поспешно я хватаю чепец и шаль с лавки и устраиваюсь под ними как можно лучше.
– Бельдэм в «Красном льве», – сообщаю я и прислоняю кочергу к дверному косяку.
– Я пришел увидеть
– Вы приехали из Торна? – спрашиваю я. – Хопкинс?
Он многозначительно кивает.
Ну что ж. У нас мало времени. Я прошу его подождать и, захлопнув дверь, нахожу пальто и свечу, затем снова выхожу, прикрывая тусклый огонек дрожащей рукой.
– Он знает, что вы здесь? – спрашиваю я, засовывая ноги в паттены. Кидаю еще один взгляд на поблескивающий в отдалении Стоур, на мешанину крыш и дымоходов, нагроможденных у самого устья.
– Нет, – говорит он. – Но скоро меня хватятся. Он отправил меня за пастором…
– Идемте.
Я беру его за руку и веду через задний двор, а затем вверх по узкой тропинке, стук моих башмаков приглушается, когда мы выходим с утоптанного двора на мягкую лесную почву. Я почти не соображаю, что делаю. Я действую инстинктивно, будто кошка, которая прячется под кроватью, если ее позовет кто-то чужой. В доме я чувствую себя плохо, скованно, мне нужно уйти куда-нибудь, где я смогу думать. Мне нужно уйти куда-нибудь, где может что-то случиться, если я пойму, что хочу этого. Здесь деревья. Они смыкаются над нашими головами, приветствуя нас музыкальной серебристой капелью, когда мы задеваем нижние ветви. В конце концов мы выходим на поляну, и я останавливаюсь, а господин Идс останавливается в примерно в ярде от меня. Он наконец оправился от своего забега, в крошечном свете свечи его еле видно.
И что же дальше? Господин Идс первым нарушает молчание, он говорит быстро и мрачно:
– Господин Стерн добился ордера на арест матушки Кларк. И он собирает улики против вашей матери и Маргарет Мун и…
– Джудит?
– Джудит Мун в Торне. Судя по всему, ее околдовали.
Я непонимающе смотрю на него, чувствуя, как холодные капли дождя стекают мне за шиворот. Он принимается рассказывать. Оказывается, этим вечером Хопкинс, Стерн и он сам собрались у камина в «Торне», чтобы разобрать показания, накопившиеся за день, как вдруг раздался робкий стук в дверь. Это была Джудит Мун, или, как ее называет Стерн, «эта рыженькая с паршивым ртом». В дверях она заявила ошеломленному Хопкинсу: «Я пришла рассказать тебе о грехах моей матери, Маргарет Мун, коих много, и все они весьма тяжкие».
Джудит отвели в гостиную, где Идс как раз массировал свою покрытую чернильными пятнами руку. Хопкинс предложил ей присесть у очага, и Идс заметил, что она с большой тревогой теребит свой рукав (потому что она не думает наперед и обнаружила, что теперь придется импровизировать, думаю я с горечью). Мужчины расположились напротив, в другом конце комнаты. Хопкинс предложил Идсу взять новый лист, и Джудит принялась рассказывать.
Она сообщила им, что несколько месяцев назад мать велела ей принести дров со двора, но у нее как раз шла женская кровь и она мучилась от страшной боли (господин Идс краснеет, пересказывая ее показания) и сказала, что не пойдет.
– И тогда мать пригрозила, – утверждала Джудит, – что лучше бы мне принести дрова, а не то… а не то меня постигнет что-то ужасное.