Ведьмы графства Эссекс

Пастор Лонг – в числе первых добровольцев. Я представляю: вот дрожащий пастор сидит на ларе в своем доме приходского священника, под вышивкой – жена предшественника вышивала, несмотря на слезящиеся глаза. Он рассказывает, как немногим более года назад возвращался из Колчестера верхом. В левом нагрудном кармане у него лежал экземпляр новых «Метаморфоз» в переводе Сандиса (эта деталь смущает его, потому что на обложке изображены две полуобнаженные богини, но Хопкинс заверяет нервничающего молодого пастора, что он и сам почитатель этого языческого поэта, хотя и не имеет обыкновения упоминать об этом).

Пастор рассказывает, что на повороте, где возвышается старый дуб, на другой стороне дороги он увидел собаку. Большую собаку, похожую на дирхаунда, с черной шерстью. Собака бежала навстречу, совершенно не обращая внимания на пастора и его лошадь.

– Как если бы у нее были неотложные дела в Колчестере, – нервно хихикает Лонг, облизывая губы.

Он рассказывает, что тогда его охватило какое-то необычное чувство. Кожу на затылке начало покалывать. Видя, что никто не едет следом за гончей, пастор натянул поводья и собрался окликнуть ее, как обнаружил, что эта огромная собака остановилась на повороте и смотрит на него через мохнатое плечо. И еще он увидел, что ее глаза совершенно не похожи на собачьи и вообще на глаза какого-либо животного. Он говорит, что ему показалось, что эти глаза одновременно полыхают огнем и источают черноту, а длинная морда похожа на старую тряпку. Его лошадь – спокойная и мирная кобыла – рванула с места. Пастора выбросило из седла примерно в полумиле от того злополучного поворота.

Должно быть, на некоторое время он потерял сознание, и он уверен, что эта адская гончая прибежала бы и выпустила бы ему кишки, если бы сила Господа не превосходила дьявольскую. Но его лошадь все же занемогла и издохла, не прошло и месяца.

Роберт Тейлор, что торгует продуктами. Он рассказывает им свою историю в комнате над лавкой на Маркет-стрит, где приятная луковая кислинка маскирует запах нечистот, стекающих снаружи вдоль дороги по глубоким колеям. Тэйлор – крепкий мужчина, с загрубевшей от непогоды кожей, и воображение рисует, что он ведет рассказ с некоторой долей скептицизма, приподняв одну густую бровь. Его рассказ касается Лиз Годвин – новое имя, но не такое уж неожиданное. Тейлор рассказывает, что пару недель назад к нему в магазин зашла Годвин и спросила, может ли он дать ей в долг полфунта сливочного масла. Тейлор отказал ей, заявив, что не имеет привычки что-либо давать в долг беднякам Мэннингтри.

– Тогда она ушла, – говорит он, покусывая губу, – бурча и бормоча что-то непонятное.

Но вскоре она вернулась с деньгами, и он отрезал ей масло и больше об этом не думал. Тем же вечером, когда он преклонил колени у кровати, чтобы помолиться, его встревожил какой-то шум из лавки внизу.

– Странный грохот… – он хмурится и для убедительности хлопает мозолистой ладонью по столу; чернильница господина Идса жалобно дребезжит. – Стены тряслись.

Он взял фонарь и пошел, как был, в ночной рубашке, на шум – оказалось, он исходит из конюшни – и обнаружил свою старую ослицу в исключительно возбужденном состоянии. Она осатанело билась и бросалась на стены своего загона, снова и снова, с такой силой, что шкура окрасилась кровью. Ее невозможно было успокоить, Тейлор не понимал, что могло ее напугать. Тогда он позвал кузнеца, а потом второго, и оба они сказали, что ничего нельзя поделать, остается только стреножить ее и надеяться, что буйство пройдет. Так они и сделали. Но всю ночь она выла и закатывала отчаянные глаза, как будто ее атаковал невидимый рой или будто раскаленные искры прожигали насквозь ее седеющую шкуру. Тейлор говорит, что никогда не видел ничего подобного, по крайней мере у ослов.

– Разве что… – он сглатывает, его глаза увлажняются.

– Разве что, хотите вы сказать, – подхватывает деликатно Хопкинс, – у господина Бриггса. Господь, упокой его душу.

Тейлор медленно кивает. В его глазах блестят слезы.

– За свои годы я слышал много проповедей, джентльмены, – он вздыхает. – Кучу священников с их разговорами о грешниках, вечно горящих в аду. Но я никогда – я никогда не понимал… – он шмыгает носом, вытирает его рукавом, прочищает горло. – Она была хорошей старушкой.