В тени родных деревьев

В этой строфе Руставели Чорехи видел, описание самого себя, отринувшего повседневную житейскую суету и пребывающего в надмирной обители мечты. Оттого он и выделял особо это место бессмертной поэмы и часто повторял его. Восхищенный и умиленный, он потрясал воздетой рукой:

— Чем эта книга ниже Евангелия? — И, взглянув на священника, добавлял: — Не гневайся, но помилуй, отче, будь заступником моим!

Но поп не сердился и не оскорблялся — да ему и не было никакого дела до Руставели! Отец Зирах был человек земной, преданный житейским делам, занятый стяжанием.

— Читаю, и сердце бьется сильней! — продолжал Чорехи.

Вряд ли нашелся бы во всей Грузии другой такой исступленный почитатель Руставели.

— «Я снискал себе в потомстве память и благословенье!» Правду сказал, предвидел грядущее мудрец!

Наравне со строфами Руставели печальник родины Чорехи любил отрывок из Библии:

«На берегах рек Вавилонских, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе.

На вербах посреди его повесили мы наши арфы.

Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!»

Так бродил по свету согбенный, потрясенный судьбою отчизны патриот — и вздыхали его уста, и стонало его сердце:

— О грудь, никого не поящая!

— Горе тебе, орлица со сломанным крылом! Жар-птица с обрубленным хвостом! Увы, увы, Картли, Грузинская земля!

И хотя Чорехи был человек набожный, он отказывался верить преданию, по которому Грузия, когда апостолы метали жребий, чтобы определить, кому куда идти проповедовать учение Христово, досталась в удел богородице.

— Матерь божья, если мы — твой удел, почему ты отдала нашу Грузию туркам и персам на поток и разграбление? Нет, этого я не в силах понять!

— Нет, братья, если бы Грузия принадлежала богородице, неужели она не сумела бы охранить свое достояние? — качал он головой с сомнением.

Он постоянно был в движении, не знал покоя. Его можно было встретить близ деревни, на проселочной дороге, но чаще он бродил в глуши, по лесам и оврагам — долговязый, сухощавый, но статный, косматый, в очках, с всклокоченными усами и бородой, внушительный и суровый… Таким он запомнился мне, Чорехи, запыленный, покрытый испариной, без шапки, в старинной чохе с газырями и мягких сапогах, с неизменными сумкой, заступом и биноклем…

Из-за этого своего повседневного бродяжничества Чорехи получил от сельчан прозвище — «Странник».

— Вон идет Странник! — говорили, завидев его издалека.

В деревне на него смотрели косо, хотя и уважали, как человека бескорыстного, бессребреника.

— Где-то он сегодня клады копал, какую казну нашел? — спрашивали друг друга насмешливо соседи.

Но когда он приближался, насмешки смолкали, его приветствовали с почтением. А Чорехи рассказывал о своих последних открытиях — спокойно и убедительно.

Ночи напролет проводил Чорехи, склонившись над «Историей» и «Географией» царевича Вахушти, изучая, сравнивая, сверяя с сегодняшним днем сведения, заключенные в этих старинных трудах.

— Долго ли ты будешь жить, как во сне, предаваясь праздным и бесплодным мечтаниям? Довольно курить фимиам далекому прошлому, запылять себе душу прахом древности! — взывал к нему порой кто-нибудь из друзей.

— Забвение прошлого — первый признак упадка нации! — отвечал Чорехи и продолжал с воодушевлением: — Светоч моего разума — минувшее моей родины. Сияние его озаряет мне душу. Знаешь ли ты, как сладко воскрешать в мыслях былое?

И в самом деле — испепелила мысль о минувшем душу Чорехи, сплошною болью о родине было его сердце.

— Жаль — какой человек зря пропадает! — огорченно качали головами соседи.

Высокая мысль обуревала Чорехи, великую печаль носил он в своем сердце; никто не понимал его — отчужденный, с затаенной кручиной, он казался замкнутым и надменным.

По утрам он уходил из дому и направлялся в лес, в горы, на поиски остатков старины, обломков минувшего. Раздвинув рукой густые, переплетенные ветви орешника, кизила, боярышника или шиповника, скрывавшие руины какого-нибудь древнего храма, он усердно разглядывал полуразваленные стены, ища уцелевшие куски потускневших фресок и полустершиеся надписи, высеченные на обвитых диким виноградом щербатых плитах. Сердце у него сжималось и слезы выступали на глазах, когда в зарослях около развалин случалось ему наткнуться на одичавшую виноградную лозу, с толстым, узловатым стволом и мелкими, кислыми ягодами…

Чорехи был небогатый дворянин, бездетный, без роду, без племени.

Чтобы старинный род не оборвался с его смертью, его заставили жениться. Чернушка Гурана была женщина темная, невежественная — едва умела выводить какие-то крючки да каракули, похожие на следы вороньих лап.