В тени родных деревьев

— Не тяните каждый к себе, не говорите: «Это моя доля!», «А это моя!» Нераздельная, неразлучная семья крепче всех. Будем едины, и никто нас не одолеет!

Этот простой, неученый человек был поборником народного единства:

— Нет, не надо нам розни, обособления! Пусть никто не говорит: «Я имеретин», «Я кахетинец», «Я мегрел!» Все мы одной материнской грудью вскормлены. Народ должен быть спаян, слит воедино! Братьям надо жить в неразделе!

Строгий, суровый, порой резкий и даже грозный, Цицикорэ был человеком большой доброты и редкого трудолюбия.

Увидит, бывало, человека, работающего вяло, с неохотой, и вырвет у него из рук лопату или мотыгу, примется сам за дело: вскопает чужой огород, скосит или сожнет полосу, а то и за плугом пойдет, если решит, что плугарь плохо пашет.

— Давайте работать на совесть, чтобы в селе достаток не переводился!

Случалось мне в детстве видеть и такую картину: кто-то оставил свою скотину без присмотра, и Цицикорэ пасет чужих быков на лугу за деревней, чтобы они не забрались в поля или виноградники, не потравили нив, не попортили кустов.

Особенно запомнился мне один случай.

Дело было во время первой мировой войны. Однажды среди дня на деревенской улице показалась старуха Тубалаури, чей единственный сын и кормилец был взят на войну и чье поле, за отсутствием работника, оставалось несжатым. Старуха шла по улице вся в слезах, вертя в руках серп и громко причитая:

— Заржавел твой серп, сынок, не нашла я нигде подмоги, пересохла, сгорела в поле твоя пшеница! Все ушли на войну, жнецов не осталось!

Старуха причитала, завывала, обливалась слезами. Сын на войне, под пулями, несжатое поле… Горе жгло ей душу.

— Хлеб стоит в поле, тобой посеянный, осыпается колос, не жалко тебе? На кого ты нас оставил, мать-старуху, жену да ребятишек? С кем ты воюешь? И зачем тебе война? — голосила в отчаянии старая Тубалаури, и плач ее разносился по обезлюдевшей деревне.

Вдруг появился на улице Цицикорэ со своим неизменным посохом.

— Позор на нашу голову, мир, люди! Что ж это — или в деревне человека не осталось? Значит, я уже и не мужчина после этого?

На другой день Цицикорэ отправился с раннего утра в поле старухи Тубалаури, прихватив с собой целую ораву ребятишек. Он жал, а детвора вила свясла и вязала снопы. В пять-шесть дней Цицикорэ управился с полосой Тубалаури и несказанно удивил своим поступком всю деревню. А уж старуха была ему благодарна — нечего и говорить!

Уместно вспомнить и то, что жал он сиротское поле с песнями и гиканьем, как это велось в старину…

Помнится мне, как Цицикорэ провожал с кувшинчиком вина в руке мобилизованных, отправлявшихся на фронт в начале первой мировой войны.

— Бодрей, ребята, не вешайте носа и смерти не пугайтесь! Кто погибнет — помянем честью, а на его место другие придут! Зато слава ваша разнесется по всему свету, и врагам неповадно будет! Так и знайте — кого пуля поцелует, тому особый паек от Тамар-царицы полагается!

Такими словами напутствовал он своих духовных сыновей, уходивших на войну, а потом, запрокинув голову, отпил из кувшина и передал его рекрутам: «Счастливого вам пути и возвращения с победой!» — сказал он им бодро, и это в такой час, когда все обливались слезами, а от женского воя и воплей некуда было спрятаться…

Никто никогда не видел слез на глазах у Цицикорэ. Лишь однажды, когда маленького пастушка Батулу загрызли волки, говорили, что кто-то встретил Цицикорэ в лесу — старик ходил один, закрыв глаза своей войлочной шапочкой, и плакал.

Смерть Батулы так сильно подействовала на Цицикорэ, что он отказался от своего последнего барана.

Баран этот был обещан Георгию Победоносцу — Цицикорэ собирался зарезать его весной, в день храмового праздника. Но, зная, что у неимущих родителей Батулы нет ни одной овцы или иной скотины для поминок, он отвязал свою животину и отвел ее к отцу погибшего пастушка.

— Вот вам баран, зарежьте его для поминовения Батулы, за упокой его души! Так-то оно лучше будет!

Но оставим это… Сейчас мне отчетливо вспоминается другое. Этот обломок народной старины, Цицикорэ, сам был предан только старине, тому, что привычно от века, а всего нового боялся и чурался.

Бывало, идет Цицикорэ по дороге, мимо виноградников, и увидит крестьянина, работающего в поте лица в саду: ходит хозяин между рядами лоз с опрыскивателем на спине и поливает виноградные кусты голубым раствором медного купороса, лечит растения.

Цицикорэ остановится у виноградника, глянет через колючую изгородь и проговорит про себя — но так, чтобы хозяин услышал:

— Ничего из этого виноградника не выйдет.

— Почему, дядя Цицикорэ?

— Потому, что ты его загубил. Ну, что это за виноградник теперь?

— Как так? Днем и ночью кручусь в нем, все делаю, что полагается, ни сил, ни средств не жалею… Вот и сейчас, видишь — опрыскиваю, ни одной лозы не пропустил…

— Вот в том-то и дело! Слыхано ли — купоросом виноград травить! Разве не знаешь, — святое причастие от всякого нечистого зелья силу теряет! Какое уж там вино, какое причастие из купоросного винограда! — говорил, сдвинув брови, пастырь и законодатель.