В тени родных деревьев

— Что это, крестный, затянулась твоя болезнь?

Поведал я и ему свой сон, вручил топор… Вот какой грех напомнили мне райские стражи. Может, и за этот грех я сегодня наказан?

Однажды, еще ребенком, помню, нарвал я винограду тайком… Что я еще натворил? Вино пил — из рога, из чаши… Соседей любил — неужели не зачтется? — жаловался Кадор, осторожно снимая пленку с красного вина… И вдруг воскликнул испуганно, изменившимся голосом:

— Значит, предки мои грешили два тысячелетия, а я один в ответе? Все их грехи на мою голову? Разве это не жестоко?

Он глядел на меня — недоумевающий, испуганный — так, словно его вот-вот собирались бросить в кипящую воду…

И как раз в эту самую минуту духанщик поспешно захлопнул и запер на задвижки окна и дверь. Внезапно молния прорезала небо, грянул гром, потом бухнуло еще раз, грохот раскатился по небу и наконец после долгого гула, рыка и рокота из черно-синих туч брызнули на землю миллионы алых капелек… А потом хлынул проливной дождь — обильный, как из ведра, он яростно хлестал, сек, бурлил, плескал… Вокруг стемнело, точно в сумерках, даль стала чернильной, небо, казалось, обрушилось на землю потоками воды, шипенье, шорох и клекот дождевых струй, гул и громыханье грома сливались в оглушительный рев грозы.

И вдруг, нарастая и постепенно перекрывая шум ливня, послышался жуткий, леденящий треск — повалил частый град, заскрежетало, загремело по крышам, жестяным и черепичным, сначала сыпалась крупа, потом запрыгали градины с горошину, с орешек, с голубиное яйцо, а там покатились как бы и настоящие булыжники… Разбушевалась стихия, и мы почувствовали себя жалкими муравьями, так малы показались нам наши силы в сравнении с мощью природы.

Все кружилось, дробилось, раскалывалось на части вокруг. Ночь, ливень и буря, вступив в союз, наступали на нас и грозили нам уничтожением. Что нам было делать? Но что делать хилому да квелому, как не крепиться?

А Кадор все бормотал над стаканом вина, жаловался на несправедливость судьбы: почему он один должен расплачиваться за грехи своих предков? — и тщетно искал ответа на свой вопрос…

Все рушилось и ломалось вокруг — кому какое было дело до грехов Кадора?

СМЕРТЬ СТАРОГО ПАХАРЯ

…И перед господом предстану

С горящею свечой в руках…

Важа Пшавела.

Ни к кому не питал злобы плугарь Ниния, не знало его сердце вражды. А если случалось кому вольно или невольно обидеть его — говорил:

— Сколько сынов человеческих ходит по земле, и у каждого свой толк, своя повадка. Разве всем в душу заглянешь?

Никогда не мечтал он о богатстве, не жаждал иных сокровищ, кроме золота выращенных им хлебов.

— Кабы все были богачами, кто бы вспомнил о бедняках?

И, окинув взором налитые нивы, шептал благоговейно:

— Надёжа моя, божья благодать!

Ни разу не захворав, дожил он до восьмидесяти лет. А на восемьдесят первом стал терять силы — но смерти не испугался. Смерть Ниния ни во что не ставил и думал о ней не то чтобы со страхом, а скорее с неохотой — так не хотелось бы ему расстаться с теплой постелью, чтобы выйти из дому темной, ненастной ночью.

— Сказать по правде, не стоящая это выдумка — смерть! — молвил раз с горечью Ниния, почувствовав стеснение в груди.

Но вот наконец явилась смерть — прилетела студеным ветром ущелий, сказала Нинии «здравствуй» и села рядом, так что проняло плугаря морозной дрожью… И обхватила его костлявыми руками, чтобы уже не выпускать из своих цепких объятий.

— Постой, погоди, смерть, повремени — отрасти сначала усы и бороду!

Так, шутками и смехом, встретил сперва Ниния незваную гостью. Потом разок-другой гаркнул на нее: «Убирайся, не пришла еще твоя пора!», и вина потребовал в постель, осушил полную чашу, чтобы враг не порадовался его беде и смерть не сочла его легкой добычей!

Соседи, пахари и погонщики, воспитанники Нинии, не раз ходившие с ним под звездами на пахоту, навещали своего плугаря, рассказывали о том о сем, старались развеселить его — Ниния все же слабел, но не сломился, не пал духом.

— С чистым сердцем и спокойной совестью ухожу я из мира… Ни на кого не унесу с собой обиды, ни один человек не помянет меня лихом. Был я хлебопашцем на земле и ничего не нажил, только и возьму в могилу, что эту вот рваную рубаху. Немало я избороздил, исчернил полей своим плугом! А теперь… Куда путь держу, где исчезну, с какими ветрами сольюсь?

И, приподнявшись на постели, попросил:

— Дайте на поля поглядеть!

Тотчас оба сына Нинии подхватили его под руки, подперли плечами и осторожно, почтительно вывели на балкон.

Под горой виднелась деревня — дома рассыпались среди виноградников. Вдали голубели затянутые легкой дымкой горы. На одной из вершин чернели остатки старинной башни — от нее сбегали выбитые в скале ступени. А внизу расстилалась между Арагвой и Ксани неоглядная долина, перекатывались волнами спелые нивы. И неугомонный ветерок шевелил, развевал, волновал солнечное, сверкающее платье матери-земли. Тихо шелестели тяжелые, налитые колосья…