В одном лице

Я помнил, что в пьесе есть эпизоды, когда Мария находится на сцене, а Себастьян за кулисами, — вот тогда-то я и смогу проследить за мамой и увидеть выражение ее лица. Я заранее боялся того, что могу прочесть на ее хорошеньком личике; я сомневался, что увижу на нем улыбку.

С самого начала меня терзало дурное предчувствие по поводу «Двенадцатой ночи». Киттредж убедил нескольких своих товарищей по борцовской команде прийти на прослушивание. Ричард раздал четверым из них «небольшие», как он сам выразился, роли.

Но Мальволио — не «небольшая роль»; на роль самонадеянного и самовлюбленного дворецкого Оливии, которому внушают, будто бы графиня к нему неравнодушна, был выбран тяжеловес из борцовской команды, ворчун и нытик. И приходится признать, что Мэдден, вечно мнивший себя жертвой, оказался удачным выбором; Киттредж сообщил нам с Элейн, что Мэдден страдает от синдрома «последнего по счету».

В то время все борцовские соревнования начинались с самой легкой весовой категории; тяжеловесы боролись в последнюю очередь. Если счет был примерно равным, все зависело от того, кто победит в тяжелом весе — а Мэдден обычно проигрывал. У него вечно был такой вид, как будто его одурачили. Как искренне его Мальволио, которого приняли за сумасшедшего и заперли, негодовал на свою судьбу! «Никого в мире не обижали так жестоко», — скулил Мэдден со сцены.

— Мэдден, когда тебе нужно будет войти в роль, — объяснял Киттредж своему незадачливому сотоварищу, — просто вспомни, как несправедливо, что тебе приходится бороться в тяжелом весе.

— Но это же правда несправедливо! — возмутился Мэдден.

— Из тебя получится отличный Мальволио. Гарантирую, — снисходительно заверил его Киттредж.

Другой борец — легковес, прилагавший все силы, чтобы остаться в своей категории, — получил роль приятеля сэра Тоби, сэра Эндрю Эгьючика. Этот парень, по фамилии Делакорт, был тощий как смерть. От постоянного обезвоживания у него то и дело пересыхало во рту. Он полоскал рот водой из бумажного стаканчика — а затем выплевывал воду в другой стаканчик.

— Делакорт, смотри не перепутай стаканы, — предостерегал его Киттредж. (Однажды я услышал, как он назвал Делакорта «Два стакана».)

Никто бы не удивился, если бы Делакорт упал в голодный обморок; в столовой его видели нечасто. Он то и дело проводил рукой по волосам — убедиться, что они не выпадают.

— Потеря волос говорит о том, что организм истощен, — серьезно сообщил нам Делакорт.

— Потеря здравого рассудка тоже, — сказала ему Элейн, но это замечание Делакорт пропустил мимо ушей.

— Почему бы Делакорту просто не перейти в следующую категорию? — спросил я Киттреджа.

— Потому что тогда из него отбивную сделают, — ответил Киттредж.

— Понятно.

Два оставшихся борца были назначены капитанами кораблей. Один из капитанов не особо важен — это капитан потерпевшего крушение корабля, друг Виолы. Не помню, как звали того борца, который его играл. А вот второй капитан — это Антонио, друг Себастьяна. Я боялся, что Ричард возьмет на эту роль Киттреджа, поскольку Антонио положено быть храбрым и бесшабашным. К тому же Антонио и Себастьяна связывает такая пылкая дружба, что я тревожился, куда это может завести — если роль Антонио достанется Киттреджу.

Но Ричард то ли почувствовал мою тревогу, то ли понял, что ставить Киттреджа на эту роль нерачительно. Скорее всего, Ричард с самого начала приберегал для Киттреджа роль получше.

Борец, которого Ричард выбрал на роль Антонио, был симпатичный парень по имени Уилок; ему удалось в полной мере передать неустрашимость удалого капитана.

— Это почти единственное, что может передать Уилок, — поделился со мной Киттредж. Оказывается, Киттредж смотрел свысока и на товарищей по команде; до того я думал, что он презирает только таких, как я и Элейн. Но теперь стало ясно, что я недооценил Киттреджа: он презирал вообще всех.

Ричард дал ему роль Фесте — лукавого и порой жестокого шута. Как и другие шекспировские шуты, Фесте умен и дерзок. (Известно, что шуты у Шекспира зачастую мудрее, чем высокородные господа; шут в «Двенадцатой ночи» — как раз из таких умных дураков.) В большинстве постановок этой пьесы, что мне довелось видеть, Фесте срывает львиную долю аплодисментов. В конце той зимы 1960 года Киттредж сорвал не только аплодисменты.

Я должен был догадаться, увидев тем вечером синий огонек в окне спальни Элейн, что этот свет и в самом деле служил маяком — как окрестил его Киттредж. Он оказался прав: ночник с синим абажуром светил для него.

Когда-то я воображал, будто синий свет в окне Элейн был последним, что смутно видел, замерзая, старик Грау. (Пожалуй, это я притянул за уши. Ведь доктор Грау ударился головой и лежал в сугробе без сознания. Скорее всего, никакого света старик Грау не видел, даже смутно.)

Но что увидел в этом синем свете Киттредж — что в этом маяке придало ему уверенности? «Я сама его поощряла, Билли», — скажет мне потом Элейн; но тогда-то она молчала; я понятия не имел, что она с ним трахается.

И все это время мой замечательный отчим Ричард Эббот таскал презервативы мне!