В одном лице

Не могу сказать, сколько мне тогда было лет — самое большее десять или одиннадцать. Это было задолго до появления Ричарда Эббота; я еще носил фамилию Дин, а моя мать была одинока. Но Мэри Маршалл Дин уже давно работала суфлером «Актеров Ферст-Систер», а я, несмотря на юный возраст, давно уже стал своим за кулисами. Мне позволялось ходить повсюду — при условии, что я не мешал актерам и не шумел. («Ты тут не для того, чтобы говорить, Билли, — сказала как-то мама, — а чтобы слушать и смотреть».)

Кажется, какой-то английский поэт — может, Оден? — сказал, что прежде чем что-то написать, нужно что-то заметить. (Признаюсь, сам я это услышал от Лоуренса Аптона; я предполагаю, что это слова Одена, потому что Ларри был большим его поклонником.)

На самом деле неважно, кто это сказал, — это и так очевидная истина. Прежде чем что-то написать, нужно что-то заметить. За кулисами нашего маленького любительского театра я как раз и занимался тем, что замечал. И едва ли не первым делом я заметил, что далеко не все считают дедушкино исполнение женских ролей в постановках «Актеров Ферст-Систер» забавным или достойным восхищения.

Мне нравилось сидеть за кулисами — просто слушать и смотреть. Мне нравилось, как спектакль обретает форму — например, когда актеры начинали читать свои роли наизусть и моей матери приходилось приниматься за работу. Потом наступал волшебный момент, когда даже актеры-любители полностью входили в роль; сколько бы репетиций я ни посещал, я помню эту мимолетную иллюзию, когда игра вдруг становится жизнью. И однако на репетиции в костюмах я всегда видел или слышал что-то совершенно новое. И наконец, в вечер премьеры меня ждало новое переживание — я впервые смотрел представление вместе с публикой.

Помню, что даже ребенком я всегда нервничал перед премьерой не меньше самих актеров. С моего укромного местечка за кулисами у меня был довольно неплохой (хотя и частичный) обзор сцены. Но еще лучше оттуда было видно зрителей — пусть только на двух-трех первых рядах. (В зависимости от того, где садилась мама, я смотрел на эти первые ряды слева или справа.)

Я видел лица зрителей вполоборота, но они-то смотрели на сцену, а не на меня. По правде сказать, это было вроде подглядывания — мне казалось, что я шпионю за зрителями или, точнее, за одной маленькой группой. В зале было темно, но на первые ряды падал свет со сцены; конечно, по ходу пьесы освещение менялось, но выражения лиц мне удавалось разглядеть почти всегда.

Так вот, мне казалось, что я подглядываю за театралами Ферст-Систер, ведь когда ты сидишь в зале и твое внимание захвачено пьесой, как-то не подозреваешь о том, что кто-то может наблюдать и за тобой. А я был занят именно этим; по выражениям лиц я угадывал, что они думают и чувствуют. К премьере я уже знал всю пьесу наизусть; в конце концов, я бывал почти на всех репетициях. И теперь меня гораздо больше интересовала реакция зрителей, чем происходящее на сцене.

На каждой премьере — в какой бы женской роли ни появлялся дедушка Гарри, — я не уставал наблюдать за реакцией зрителей.

К примеру, милейший мистер Поджо, наш бакалейщик. Он был так же лыс, как дедушка Гарри, но вдобавок, к несчастью, близорук — он всегда сидел в первом ряду, и даже оттуда ему приходилось щуриться. Как только дедушка появлялся на сцене, мистер Поджо начинал сотрясаться от сдерживаемого смеха; по щекам у него катились слезы, и мне приходилось отводить глаза от его широкой щербатой улыбки, чтобы не расхохотаться самому.

В отличие от него, миссис Поджо вовсе не была в восторге от перевоплощений дедушки Гарри; при его появлении она хмурилась и закусывала нижнюю губу. Видимо, она не одобряла и того, как восхищается дедушкой Гарри ее супруг.

А еще был мистер Риптон — Ральф Риптон, распиловщик. Он работал на главной пиле на лесопилке дедушки Гарри; эта работа требовала большого мастерства (и была очень опасной). У Ральфа Риптона на левой руке недоставало большого пальца и половины указательного. О том, как он их лишился, я слышал множество раз; и дедушка Гарри, и его партнер Нильс Боркман обожали рассказывать эту кровавую историю.

Я всегда считал, что дедушка Гарри и мистер Риптон — друзья; они точно были ближе, чем просто товарищи по работе. Однако в женском облике дедушка был явно не по душе Ральфу; всякий раз, когда мистер Риптон видел Гарри на сцене, на его лице появлялась недовольная, осуждающая гримаса. Жена мистера Риптона сидела рядом со своим мужем и смотрела на сцену без всякого выражения — как будто при виде Гарри Маршалла в женском платье у нее что-то перегорело в мозгах.

Тем временем Ральф Риптон, не отрывая сурового взгляда от сцены, с привычной сноровкой набивал свою трубку — чтобы поплотнее утрамбовать табак, он пользовался культяпкой отрезанного указательного пальца. Сначала я думал, что мистер Риптон набивает трубку, чтобы покурить в антракте. Но потом я заметил, что чета Риптонов никогда не возвращается с антракта. Они ходили в театр с благочестивой целью переполниться отвращением к увиденному и уйти, не дожидаясь окончания.