В одном лице

— Думаю, ты и без меня знаешь, — сказал я. Встревоженное лицо Аткинса напоминало мордочку зверька, но зато у него были ярко-голубые глаза и гладкая, как у девушки, кожа. Как и я, он учился в предпоследнем классе, но выглядел младше своих лет — он еще даже не начал бриться.

— Она беременна, да? От Киттреджа, да? Все так говорят, а он и не отрицает, — сказал Аткинс. — Элейн была такая хорошая, правда — по крайней мере, мне она всегда говорила что-нибудь милое, — прибавил он.

— Элейн и есть хорошая, — сказал я.

— Но при чем тут мать Киттреджа? Ты же видел его мать? Она вообще не похожа на мать. А похожа она на кинозвезду из старых фильмов, знаешь, потом еще оказывается, что она ведьма или дракон! — заявил Аткинс.

— Не понимаю, о чем ты, — сказал я.

— Женщина, которая когда-то была такой красавицей, никогда не смирится с тем, как… — Аткинс замолчал.

— Как уходит время? — догадался я.

— Да! — воскликнул он. — Такие, как миссис Киттредж, просто ненавидят юных девушек. Это сам Киттредж сказал, — добавил Аткинс. — Его отец бросил его маму ради женщины помоложе — не красивее, а просто моложе.

— Вот как.

— Не представляю, каково это — путешествовать с матерью Киттреджа! — воскликнул Аткинс. — У Элейн будет отдельная комната? — спросил он.

— Не знаю, — сказал я. Я как-то не задумывался о том, что Элейн может жить в одной комнате с миссис Киттредж; одна мысль об этом вызвала у меня мурашки. А что, если она не мать Киттреджу, да и вообще никому? Но нет, она просто обязана быть матерью Киттреджа; эти двое никак не могут не быть в родстве.

Аткинс протиснулся мимо меня и начал подниматься по лестнице. Я спустился еще на пару ступенек; мне казалось, что разговор окончен. Неожиданно Аткинс сказал:

— Не все здесь понимают таких, как мы с тобой, но вот Элейн понимала — и миссис Хедли тоже понимает.

— Да, — только и сказал я ему вслед. Я старался не углубляться в размышления над тем, что он имел в виду под «такими, как мы», но был уверен, что Аткинс подразумевал не только проблемы с речью. Он что, пытался ко мне подкатить? — думал я, пока шел через двор. Это что, был первый подкат от парня вроде меня?

Небо было еще светлое — теперь темнело уже не так рано, — но в Европе, конечно, уже наступила ночь. Скоро Элейн ляжет спать, в отдельной комнате или нет. Было теплее, чем раньше, — хотя настоящей весны в Вермонте не бывало никогда, — но я дрожал, пока шел через двор на репетицию «Двенадцатой ночи». Мне нужно было вспомнить свои слова, реплики Себастьяна, но в голове крутилась только песня шута, та, что Киттредж пел под занавес. «Тут как раз и ветер и дождь».

В этот самый момент дождь действительно пошел, и я подумал о том, что жизнь Элейн изменилась навсегда — а я все продолжаю играть.

Я сохранил фотографии, которые прислала мне Элейн; сами по себе они не бог весть что, обычные черно-белые и цветные карточки. Эти фотографии долгие годы стояли у меня на столе — часто под солнечными лучами — и сильно выцвели, но, конечно, я и так помню, что на них запечатлено.

Я хотел бы, чтобы Элейн прислала мне фотографии из той поездки в Европу с миссис Киттредж, но кто бы мог их сделать? Не могу представить, как Элейн фотографировала бы мать Киттреджа — за каким занятием? За чисткой зубов, чтением в постели, одеванием или раздеванием? И что бы такого могла делать Элейн, чтобы пробудить талант фотографа в миссис Киттредж? Блевать в унитаз, стоя на коленях? Ждать, мучаясь тошнотой, в лобби отеля, пока убирают ее номер — или их общий номер?

Сомневаюсь, что миссис Киттредж представлялось много возможностей для удачного кадра. Не посещение же доктора — или клиники? — и точно не сама грязная, но заурядная процедура. (Элейн была на первом триместре. Вероятно, врач обошелся стандартными расширителем и кюреткой — то есть произвел обычное выскабливание.)

Позднее Элейн рассказала мне, что после аборта, пока она еще принимала обезболивающие — а миссис Киттредж регулярно проверяла количество крови на прокладке, чтобы убедиться, что кровотечение не сильнее «нормального», — мать Киттреджа щупала ей лоб, чтобы убедиться, что у Элейн нет температуры, а заодно и рассказывала Элейн все эти невероятные истории.

Поначалу я даже заподозрил, что именно обезболивающие сыграли немалую роль в том, что услышала Элейн — или думала, что услышала.

— Таблетки были не такие уж сильные, и я принимала их не больше пары дней, — всегда отвечала на это Элейн. — Не так уж мне было больно, Билли.

— Но ты ведь еще и вино пила? Ты же говорила, что миссис Киттредж разрешала тебе пить красное вино сколько душе угодно, — напоминал я. — Обезболивающие не очень хорошо сочетаются с алкоголем.

— Я ни разу не выпила больше двух бокалов, — неизменно отвечала Элейн. — Я четко слышала каждое ее слово. Или это правда, или Жаклин мне врала — но зачем чьей бы то ни было матери выдумывать такие истории?