В одном лице

Дедушка Гарри сказал мне, что Ральфу Риптону приходится сидеть в первом ряду, чтобы хоть что-то услышать; главная пила на лесопилке издавала такой высокий вой, что он практически оглох. Но я-то видел, что дело не только в глухоте.

Были в зале и другие знакомые лица — в первых рядах сидело немало завсегдатаев, — и хотя я не знал ни их имен, ни профессий, мне не составляло труда (даже ребенком) разглядеть их упорную неприязнь к дедушке Гарри в женских ролях. Справедливости ради надо сказать, что когда дедушка Гарри целовался на сцене — я имею в виду, с мужчиной, — большинство зрителей смеялись, хлопали и издавали одобрительные возгласы. Но у меня уже был наметан глаз на недовольные лица — а такие находились всегда. Я видел, как люди морщатся или сердито отворачиваются; я видел, как их глаза сужаются от отвращения.

Каких только женщин не играл Гарри Маршалл — он был и безумной дамой, кусающей собственные руки, и рыдающей невестой, брошенной у алтаря, и серийной убийцей (парикмахершей), которая подсыпала яд своим дружкам, и хромой женщиной из полиции. Дедушка обожал театр, а я обожал его игру, но, похоже, в Ферст-Систер, штат Вермонт, находились и люди с весьма ограниченным воображением; они знали Гарри Маршалла как владельца лесопилки — и отказывались воспринимать его как женщину.

И в самом деле, я видел больше чем явное недовольство и осуждение на лицах горожан — больше чем насмешку, больше чем раздражение. На некоторых лицах я видел ненависть.

Одного из таких зрителей я не знал по имени, пока не увидел его на своем первом утреннем собрании в академии Фейворит-Ривер. Это был доктор Харлоу, наш школьный врач — тот самый, что разговаривал с мальчишками столь сердечно и запанибрата. На лице доктора Харлоу читалась убежденность, что любовь Гарри Маршалла к женским ролям — недомогание; в его глазах была непререкаемая вера в то, что страсть дедушки Гарри к переодеваниям излечима. Я начал бояться и ненавидеть доктора Харлоу еще до того, как узнал, кто он такой.

И даже тогда, ребенком, сидя за сценой, я думал: «Да бросьте! Вы что, не понимаете? Это же понарошку!» Но зрители со злыми глазами не собирались попадаться на эту удочку. Их лица говорили: «Такое не бывает понарошку; нас так легко не проведешь».

В детстве меня пугало то, что я видел из своего тайного укрытия за кулисами. Я так и не забыл эти лица. Теперь мне было семнадцать, и я только что рассказал деду про свои влюбленности в мужчин и юношей и про странные фантазии о Марте Хедли в тренировочном лифчике, но я все еще боялся того, что увидел когда-то на лицах зрителей в театре «Актеров Ферст-Систер».

Я рассказал дедушке Гарри, как наблюдал за некоторыми горожанами, пока они наблюдали за ним.

— Им не было дела, что это все понарошку, — сказал я. — Их это просто бесило, и все тут. Они тебя ненавидели — и Ральф Риптон с женой, и даже миссис Поджо, не говоря уж о докторе Харлоу. Они тебя ненавидели, когда ты притворялся женщиной.

— Знаешь что, Билл? — сказал дедушка Гарри. — По мне, так притворяться можно кем тебе вздумается.

К тому времени у меня в глазах стояли слезы, потому что я боялся за себя — почти так же, как ребенком, сидя за кулисами, боялся за дедушку Гарри.

— Я украл лифчик Элейн Хедли, потому что мне хотелось его примерить! — вырвалось у меня.

— Ну как, Билл, с кем не бывает. Я бы на твоем месте не шибко переживал, — сказал дедушка Гарри.

Удивительно, какое облегчение я испытал, поняв, что деда ничем не смутить. Гарри Маршалл волновался только о моей безопасности, как когда-то я сам волновался за него.

— А, Ричард тебе уже рассказывал? — вдруг спросил дедушка Гарри. — Какие-то придурки запретили «Двенадцатую ночь» — ну то есть не сейчас, а в прежние времена какие-то недоумки натурально запрещали показывать «Двенадцатую ночь» — и не раз!

— Почему? — спросил я. — Бред какой-то. Это же комедия, романтическая комедия! Зачем ее запрещать?!

— Ну как тебе сказать… Есть у меня предположение, — сказал дедушка Гарри. — Сестра-близнец Себастьяна, Виола — она очень похожа на своего брата, в этом и завязка, да? Поэтому Себастьяна принимают за Виолу — когда она переодевается мужчиной и начинает разгуливать повсюду под именем Цезарио. Сечешь, Билл? Виола — трансвестит! Это и навлекло на Шекспира неприятности! Судя по тому, что ты мне рассказал, ты и сам уже заметил, что у невежд и обывателей отключается чувство юмора, если дело касается переодеваний.

— Да, я заметил, — сказал я.

Но мучило меня в итоге то, чего я, наоборот, не заметил. Столько лет я смотрел из-за кулис на зрителей в зале — и ни разу не взглянул на суфлера. Я ни разу не видел выражения маминого лица, когда ее отец выходил на сцену в образе женщины.

Тем зимним воскресным вечером, пока я шел обратно в Бэнкрофт после разговора с дедушкой Гарри, я поклялся, что прослежу за мамой, когда Гарри в следующий раз будет играть Марию в «Двенадцатой ночи».