В одном лице

Студентов Института расселили по всей Вене. Как правило, спальня у постояльца была отдельная, а ванная — общая с хозяевами; у поразительного числа студентов квартирными хозяйками были вдовы, и готовить на кухне квартирантам не разрешалось. Моя хозяйка тоже была вдовой, и у меня тоже была собственная спальня, а ванную я делил с разведенной хозяйской дочерью и ее пятилетним сыном Зигфридом. На кухне постоянно кто-нибудь суетился, наводя в ней совершенный хаос, но мне разрешалось варить себе кофе, а в холодильнике я держал пиво.

Моя овдовевшая квартирная хозяйка регулярно плакала; днем и ночью она шаркала по квартире в разлезающемся махровом халате. Разведенная дочка отличалась изрядной грудью и командирскими замашками; не ее вина, что она напоминала мне деспотичную тетю Мюриэл. Пятилетний Зигфрид смотрел на меня с демоническим прищуром; каждое утро на завтрак он съедал яйцо всмятку — вместе со скорлупой.

Впервые увидав, как он это проделывает, я тут же поспешил к себе в спальню и полез в англо-немецкий словарь. (Я не знал, как по-немецки «скорлупа».) Когда я сообщил матери Зигфрида, что ее пятилетний сын съел скорлупу, она пожала плечами и сказала, что, наверное, от нее пользы больше, чем от самого яйца. По утрам, когда я варил кофе и наблюдал, как малыш Зигфрид поедает яйцо всмятку вместе со скорлупой, разведенка обычно выходила на кухню в слишком большой для нее мужской пижаме — видимо, оставшейся от бывшего супруга. На пижаме всегда бывало чересчур много расстегнутых пуговиц, а у матери Зигфрида имелась прискорбная привычка то и дело почесываться.

У нашей общей ванной была одна забавная особенность: в двери был устроен глазок, скорее подходящий для входной двери гостиничного номера. Возможно, задумка была в том, чтобы, выходя из ванной — полуголым или обернутым в полотенце, — жилец мог проверить, чист ли горизонт (другими словами, нет ли кого там снаружи). Но зачем? Кому и для чего нужно разгуливать голышом по прихожей, даже если там никого нет?

Еще таинственнее было то, что цилиндр глазка в двери ванной можно было перевернуть и поставить наоборот. Мало того, я обнаружил, что переворачивают его частенько — таким образом можно было заглянуть в ванную из прихожей и просто-напросто увидеть, кто там внутри и что он делает!

Попробуйте-ка объяснить такое кому-нибудь на немецком — и сразу поймете, насколько хорошо или плохо вы знаете язык; но все это я умудрился каким-то образом рассказать Эсмеральде по-немецки на нашем первом свидании.

— Ни фига себе! — в какой-то момент рассказа воскликнула Эсмеральда по-английски. У нее была кожа цвета кофе с молоком и тончайшие, едва заметные усики над верхней губой. Волосы у нее были черные как смоль, и темно-карие глаза тоже казались почти черными. Ладони у нее были больше моих — она была и немного выше меня, — но грудь (к моему облегчению) была «нормальная» — что для меня означало «небольшая» в сравнении с ее крупным телом.

Ну ладно, все-таки скажу. Если мне трудно было решиться на секс с девушкой, то отчасти потому, что я обнаружил, что мне нравится анальный секс. (И еще как нравится!) Какая-то часть меня, несомненно, беспокоилась, каким же окажется вагинальное соитие.

Тем летом, когда мы были в Европе с Томом — и бедный Том чувствовал себя таким беззащитным и уязвимым, хотя я всего-то косился на девушек и женщин, — я раздраженно сказал ему: «Господи Иисусе, Том, ты что, не заметил, как мне нравится анальный секс? И как, по-твоему, я представляю себе вагинальный? Да это, наверное, как заниматься сексом с бальной залой!»

Конечно, слово «вагинальный» заставило бедного Тома тут же броситься в ванную — я слышал, как его тошнило. Но, хотя я просто пошутил, эта бальная зала засела у меня в голове. А вдруг вагинальный секс действительно такой и есть? И все же меня продолжало тянуть к крупным женщинам.

Наши далекие от идеала ситуации с жильем были не единственным препятствием, стоявшим между мной и Эсмеральдой. Мы уже успели побывать друг у друга в гостях.

— С перевернутым глазком в ванной я еще могу смириться, — сказала мне Эсмеральда. — Но от этого ребенка у меня мурашки по коже.

Она называла Зигфрида пожирателем скорлупы; однако по мере развития наших с Эсмеральдой отношений выяснилось, что пугал ее отнюдь не Зигфрид сам по себе.

Гораздо сильнее, чем перевернутый дверной глазок, Эсмеральду беспокоили дети как таковые. Она страшно боялась забеременеть: как и многие молодые женщины в то время, Эсмеральда мучилась сверхъестественным страхом перед беременностью — и у нее были на то причины.