В одном лице

Это не значит, что меня больше не тянуло к женщинам; совсем наоборот. Но мне казалось, что поддаться этому влечению — значит снова задавить в себе гея, вернуться к прежнему состоянию. Не говоря уж о том, что все мои тогдашние друзья и любовники были убеждены, что любой, кто называет себя бисексуалом, на самом деле обычный гей, одной ногой еще стоящий «в шкафу». (Наверное, в девятнадцать, двадцать и двадцать один год какая-то часть меня тоже в это верила.)

И все же я знал, что бисексуален — так же ясно, как знал, что меня привлекает Киттредж и как именно он меня привлекает. Но в юности я сдерживал свою страсть к женщинам — так же, как раньше подавлял влечение к мужчинам. Даже в таком юном возрасте я, видимо, чувствовал, что бисексуальные мужчины не вызывают доверия; по крайней мере, в то время им точно не доверяли — а может, и никогда не будут.

Я никогда не стыдился своего влечения к женщинам, но как только начал заводить любовников — а в Нью-Йорке обзавелся еще бо́льшим количеством друзей-геев, — быстро усвоил, что из-за этого влечения другие геи относятся ко мне с недоверием, подозрением и даже страхом. Так что я предпочел помалкивать о своей тяге к женщинам и просто смотрел на них. (Летом шестьдесят первого, во время нашего путешествия по Европе, бедный Том как раз поймал меня на этом.)

Наша группа была совсем небольшая; в смысле, группа американских студентов, которых приняли в Институт на 1963/64 учебный год. Мы погрузились на круизный лайнер в Нью-Йоркской бухте и пересекли Атлантику — совсем как мы с Томом два года назад. Я быстро выяснил, что среди студентов моего курса геев нет, по крайней мере открытых — впрочем, никто из них все равно не интересовал меня в этом смысле.

Мы поехали в Вену на автобусе через Западную Европу — и за две недели пересмотрели больше достопримечательностей, чем мы с Томом за целое лето. По пути я получше познакомился с сокурсниками. Кое с кем даже подружился — с гетеросексуальными (вроде бы) парнями и девчонками. Пара-тройка девчонок мне приглянулись, но еще до прибытия в Вену я решил, что группа все же ужасно маленькая; было бы не самым мудрым решением переспать с кем-то из однокурсниц. Кроме того, я уже пустил слух, будто «стараюсь хранить верность» девушке, оставшейся в Штатах. В общем, дал понять, что я парень с нормальной ориентацией и не очень расположен к общению.

Получив место единственного англоговорящего официанта в «Цуфаль», я окончательно отдалился от Института европейских исследований: студентам этот ресторан был не по карману. Я исправно ходил на лекции на Доктор-Карл-Люгер-плац, но все остальное время вел себя как и полагается молодому писателю в чужой стране, то есть — самое важное — старался проводить время наедине с самим собой.

С Эсмеральдой я познакомился случайно. Я приметил ее в опере — во-первых, из-за телосложения (меня всегда привлекали высокие и широкоплечие женщины), во-вторых, из-за того, что она делала пометки в блокноте. Она стояла в дальнем конце зала Штаатсопер и что-то яростно строчила. В тот первый вечер я решил, что она театральный критик; хотя она была всего на три года старше меня (осенью шестьдесят третьего года Эсмеральде было двадцать четыре), выглядела она взрослее.

Но я стал замечать ее снова и снова — она всегда стояла позади — и сообразил, что, будь она критиком, она сидела бы в зале. Но она стояла, как я сам и все прочие студенты. В те времена студентам в Опере разрешалось стоять за креслами; для них это было бесплатно.

Венская Опера высилась на перекрестке Кертнерштрассе и Опернринг. От «Цуфаль» до нее было всего десять минут пешком. Когда в Опере давали представление, в «Цуфаль» готовили ужин в две смены: ранний ужин перед оперой и второй, более роскошный, после. Если я работал в обе смены, как обычно и бывало, я попадал в оперу после начала первого акта и уходил до конца последнего.

Однажды во время антракта Эсмеральда со мной заговорила. Должно быть, я выглядел как американец (что меня страшно расстроило), потому что заговорила она по-английски.

— Что с тобой такое? — спросила Эсмеральда. — Ты вечно опаздываешь и вечно уходишь, не дожидаясь конца!

(По ней-то сразу было видно, что она американка; как выяснилось, она родилась в Огайо.)

— Работа такая, я официант, — ответил я. — А с тобой что такое? Почему ты все время что-то записываешь? Хочешь стать писателем? Я вот да, — признался я.

— Я просто дублерша — я хочу стать сопрано, — сказала Эсмеральда. — Так ты хочешь стать писателем, — повторила она медленно. (И меня тут же к ней потянуло.)

Как-то раз, когда я не работал в «Цуфаль» в последнюю смену, я остался в опере до занавеса и предложил Эсмеральде проводить ее домой.

— Не хочу я «домой» — мне там не нравится, стараюсь пореже там появляться, — сказала Эсмеральда.

— Понял.

Мне тоже не нравилось мое жилище в Вене — и я тоже нечасто сидел дома. Но почти каждый вечер я работал в ресторане на Вайбурггассе и пока что не очень представлял, куда можно пойти в Вене ночью.