В одном лице

В опере Ларри в роли рассказчика выступал некий циничный гей — вроде самого Ларри. Рассказчик исполняет намеренно дурацкую жалобную песнь — уже не помню, как там она рифмовалась. «Так много индейцев, так мало вождей, — сетует рассказчик. — Так много цыплят, так мало петухов». В самом деле, куда уж расслабленнее.

Среди прочего в опере предполагался хор пассивов — разумеется, многочисленный — и комически маленький хор активов. Если бы Ларри не забросил свою оперу, вероятно, он добавил бы средних размеров хор медведей, но это движение зародилось лишь в середине восьмидесятых. Эти здоровые волосатые парни, намеренно неряшливые, бунтовали против точеных, подтянутых, подстриженных геев с бритыми яйцами и подкачанными в зале телами. (И поначалу эти ребята были просто-таки глотком свежего воздуха.)

Ни к чему и говорить, что либретто Ларри так и не стало оперой; его карьера либреттиста завершилась, не успев начаться. Так что Ларри будут помнить только как поэта, хотя лично я храню в памяти и его идею гей-оперы — и те бесчисленные вечера в Штаатсопер, громадной Венской Опере, в пору моей молодости.

Эта неудача великого человека, признанного поэта, многому научила меня, юного начинающего писателя. Если отступаешь от сложившихся правил, будь осторожен; когда я сошелся с Ларри, я только начинал понимать, что мастерство писателя подчиняется правилам. Опера, конечно, пышная форма повествования, но и либреттист должен соблюдать некоторые условия; хорошая работа не может быть «расслабленной».

К чести Ларри, он сам первым признал свое фиаско. И это тоже послужило мне важным уроком.

— Если поступаешься своими стандартами, Билл, то не вини форму. Опера не виновата. Я не жертва этой неудачи — я ее виновник.

У любовников можно научиться многому, но — как правило — друзья дольше остаются рядом, и узнаешь от них больше. (По крайней мере, так было со мной.) Я даже сказал бы, что мать моей подруги Элейн, Марта Хедли, повлияла на меня сильнее, чем Лоуренс Аптон.

В академии Фейворит-Ривер, где зимой 1960-го я учился только первый год — еще будучи наивным вермонтским мальчишкой, — мне не доводилось слышать слов «актив» и «пассив» в том смысле, в котором позднее употреблял их Ларри (а также мои друзья-геи и любовники), но еще до того, как я вообще начал заниматься сексом, я знал, что я актив.

В тот день, когда я признался (пусть и не во всем) Марте Хедли и ее очевидная доминантность произвела на меня сильное, но неоднозначное впечатление, я уже точно знал, что хочу трахаться с парнями и мужчинами, но только засовывая свой член в них; мне никогда не хотелось, чтобы чужой член проникал в меня. (В рот — да, в задницу — нет.)

Даже желая Киттреджа, я это осознавал: я хотел его трахнуть и взять в рот его член, но не хотел, чтобы он трахнул меня. Конечно, это было полное безумие, ведь даже если бы Киттредж и допускал возможность гомосексуальной связи, то до боли очевидно, какую бы он занял позицию. Если бы Киттредж был геем, то исключительно активом.

Вот что любопытно: я проскочил свой первый год учебы в Вене и предпочел начать историю моей будущей жизни с рассказа о Ларри. Хотя логичнее было бы начать с моей первой настоящей девушки, Эсмеральды Солер: ведь Эсмеральду я встретил почти сразу после приезда в Вену (в сентябре 1963 года) и прожил с ней несколько месяцев, прежде чем записался на курс к Ларри — и вскоре стал его любовником.

Впрочем, я, кажется, знаю, почему откладывал рассказ об Эсмеральде. Среди геев моего поколения принято рассуждать о том, насколько легче сегодня подростку заявить о своей гомосексуальности. Но должен вам сказать: в таком возрасте это всегда непросто.

Я стыдился сексуального влечения к парням и мужчинам; я боролся с этими чувствами. Возможно, вы думаете, что я преувеличивал свое влечение к мисс Фрост и миссис Хедли в отчаянной попытке быть «нормальным»; может быть, у вас сложилось впечатление, что меня никогда по-настоящему не тянуло к женщинам. Но женщины меня привлекали — и продолжают привлекать. Просто так вышло — особенно в академии Фейворит-Ривер, несомненно, потому, что это был мужской интернат, — что мне пришлось подавлять свое влечение к мужчинам.

После того лета в Европе с Томом, после выпуска из академии и позднее, когда я жил один — в колледже, в Нью-Йорке, — я наконец смог принять свою гомосексуальность. (Да-да, я непременно расскажу вам про Тома; просто с Томом все так сложно.) И после Тома у меня было множество отношений с мужчинами. К девятнадцати-двадцати годам — двадцать один мне исполнился в марте шестьдесят третьего, вскоре после того, как я узнал, что зачислен в венский Институт европейских исследований, — я уже принял свою гомосексуальность. Прежде чем отправиться в Вену, я уже успел два года прожить в Нью-Йорке как открытый гей.