В одном лице

Я привел Эсмеральду в ту гей-кофейню на Доротеергассе; она была неподалеку от Оперы, и раньше я бывал в ней только днем, когда там сидели в основном студенты — в том числе девушки. Так что я еще не знал, что ночная клиентура «Кафе Кефих» состоит из одних мужчин — то есть из одних геев.

Нам с Эсмеральдой не потребовалось много времени, чтобы понять мою ошибку. «Днем тут все по-другому», — сказал я ей, когда мы уходили. (Слава богу, Ларри в тот вечер там не было, я ведь уже предложил ему провести курс писательского мастерства в Институте; но Ларри еще не сообщил о своем решении.)

Эсмеральду мой конфуз только развеселил: «Подумать только, на первом же свидании!» — восклицала она, пока мы шли вверх по улице Грабен в сторону Кольмаркт. На Кольмаркт обнаружилась единственная кофейня; я там не бывал, но выглядела она недешевой.

— У меня по соседству есть одно заведение, — сказала Эсмеральда. — Можем пойти туда, а уж потом проводишь меня домой.

К нашему обоюдному изумлению, оказалось, что мы живем в одном районе — по ту сторону Рингштрассе, за пределами центрального района, поблизости от Карлскирхе. На углу Аргентиньештрассе и Швиндгассе был кафе-бар — такой же, как сотни других в Вене. Он совмещал в себе бар и кофейню; когда мы уселись, я сообщил Эсмеральде, что тоже живу неподалеку. (Я часто приходил сюда писать.)

Так мы начали описывать друг другу наши далекие от идеала ситуации с жильем. Выяснилось, что оба мы живем на Швиндгассе, более того, в одном и том же доме. Но жилье Эсмеральды было больше похоже на нормальную квартиру. У нее была спальня, собственная ванная и крохотная кухонька, но прихожая была общая с хозяйкой; почти каждый вечер, возвращаясь домой, Эсмеральде приходилось проходить через гостиную хозяйки — ворчливой старушки, которая вечно смотрела телевизор, уютно устроившись на диванчике со своей сварливой собачкой.

Бормотание телевизора настойчиво просачивалось в спальню Эсмеральды, где она слушала оперы (в основном немецкие) на старом граммофоне. Ей велено было крутить свою музыку тихонько, хотя слушать оперу «тихонько» невозможно. Оперы звучали достаточно громко, чтобы заглушить звук хозяйского телевизора, и Эсмеральда слушала и слушала немецкие голоса, и пела сама — тоже тихонько. Как она сказала, ей нужно было совершенствовать немецкое произношение.

Поскольку мне самому не помешало бы поработать над грамматикой и порядком слов — не говоря уж о словарном запасе, — я тут же сообразил, как мы с Эсмеральдой можем друг другу помочь. Произношение было единственным, в чем мой немецкий был лучше, чем у Эсмеральды.

Другие официанты в «Цуфаль» старались меня подготовить: вот закончится осень, придет зима, туристы разъедутся — и настанут вечера, когда в ресторане уже не будет англоговорящих клиентов. Так что лучше бы мне подтянуть немецкий до начала зимы, предупреждали они. Австрийцы не особенно приветливы к чужестранцам. В Вене слово Ausländer (иностранец) всегда имело неодобрительный оттенок; все местные были немного ксенофобами.

Сидя в кафе-баре на Аргентиньештрассе, я начал описывать Эсмеральде свою ситуацию с жильем — на немецком. Мы уже решили говорить друг с другом по-немецки.

Эсмеральда носила испанское имя — оно означает «изумруд», — но сама по-испански не говорила. Ее мать была итальянкой, и Эсмеральда говорила (и пела) на итальянском, но, чтобы петь в опере, ей нужно было подтянуть немецкое произношение. Она пожаловалась, что в Штаатсопер ее положение дублерши сопрано, «запасного» сопрано, как называла себя Эсмеральда, служит предметом насмешек. Если ее и выпустят когда-нибудь на сцену в Вене, то лишь в том случае, если их «основное» сопрано внезапно даст дуба. (Или если вдруг подвернется опера на итальянском.)

Даже сейчас, когда она рассказывала мне все это на грамматически безупречном немецком, я слышал явные кливлендские нотки. Учительница музыки в начальной школе Кливленда обнаружила у нее талант певицы; затем Эсмеральда получила стипендию в Оберлинском колледже. Первый год обучения за границей Эсмеральда провела в Милане; она стажировалась в Ла Скала и влюбилась в итальянскую оперу.

Но этот немецкий, пожаловалась Эсмеральда, — будто щепки жуешь. Ее отец бросил их с матерью; он уехал в Аргентину, где встретил другую женщину. Эсмеральда пришла к выводу, что у женщины, с которой ее отец сошелся в Аргентине, по всей видимости, в предках были нацисты.

— Как еще объяснить, что я не могу справиться с произношением? — спросила меня Эсмеральда. — Я этот немецкий зубрила до опупения!

Бывает же такое: нас обоих бросили отцы, мы жили в одном доме на Швиндгассе и теперь обсуждали это в кафе-баре на Аргентиньештрассе — на ломаном немецком. Unglaublich! (Невероятно!)