В одном лице

В том первом осеннем семестре в Институте я еще не учился у Ларри. Он читал курс о трагедиях Софокла. Ларри был поэт, а я хотел стать романистом — я полагал, что с театром покончено, а стихов никогда не писал. Но я знал, что Ларри признанный литератор, и спросил его, не подумывает ли он организовать курс для писателей — в зимнем или весеннем семестре 1964 года.

— О господи — только не писательский курс! — сказал Ларри. — И слышать не хочу. Скоро писательское мастерство будут преподавать на каждом углу!

— Мне просто хотелось бы показать свою работу другому писателю, — сказал я. — Я не поэт, — признался я. — Я пишу прозу. Если вам это не особенно интересно, я пойму.

Я уже уходил — стараясь выглядеть обиженным, — но он меня остановил.

— Погоди, погоди, как тебя зовут, юный прозаик? — спросил Ларри. — Я вообще-то почитываю прозу, — сказал он.

Я представился ему Биллом, потому что правами на имя «Уильям» владела мисс Фрост. (Романы я публиковал под именем Уильям Эббот, но никому больше не позволял называть себя Уильямом.)

— Ну, Билл, мне надо над этим подумать, — сказал Ларри. Я уже знал, что он гей, и понимал, над чем ему там надо подумать, но учиться к нему пришел только в январе 1964-го, когда он начал читать курс писательского мастерства в зимнем семестре.

Ларри был уже именитым поэтом — для коллег и студентов он был Лоуренс Аптон, но его приятели-геи (и кружок почитательниц) звали его Ларри. К тому времени я успел познакомиться с несколькими мужчинами постарше — ни с кем из них я не жил, но они были моими любовниками, — и я знал, кто я есть, если речь заходила об активах и пассивах.

Не прямота вопроса Ларри шокировала меня; даже новые студенты знали, что Лоуренс Аптон — известный сноб — порой ведет себя совершенно хамски. Я обалдел от того, что мой преподаватель, столь знаменитая фигура в литературном мире, ко мне подкатил. Но Ларри никогда не рассказывал эту историю в таком варианте, а спорить с ним было бесполезно.

Если верить Ларри, он вообще не спрашивал, актив я или пассив.

— В шестидесятых, милый Билл, мы не говорили «актив» и «пассив» — мы говорили «питчер» и «кэтчер»[3], — утверждал Ларри. — Хотя, может, у вас в Вермонте все настолько продвинутые, что опередили свое время и уже спрашивали «плюс или минус», пока мы, отсталые, все еще задавали вопрос про питчера и кэтчера, который вскоре превратится в вопрос «актив или пассив». Но не в шестидесятых, дорогой мой Билл. Когда я встретил тебя в Вене, я точно помню, что спросил, питчер ты или кэтчер.

Затем, поворачиваясь к нашим друзьям — то есть по большей части к своим друзьям; что в Вене, что позднее в Нью-Йорке большинство друзей Ларри были старше меня, — Ларри пояснял:

— Билл пишет художественную прозу, но от первого лица, в исповедальной манере; вообще-то он старается, чтобы его романы как можно больше походили на мемуары.

Затем, снова повернувшись ко мне — глядя только на меня, словно мы с ним остались вдвоем, — Ларри говорил:

— И все же, дорогой Билл, ты настаиваешь на анахронизмах: для шестидесятых слова «актив» и «пассив» — анахронизмы.

В этом был весь Ларри; последнее слово всегда оставалось за ним. Я научился не спорить с ним по мелочам. Я покорно отвечал: «Конечно, профессор»; скажи я, что он ошибается, что он точно использовал слова «актив» и «пассив», Ларри отпустил бы очередную остроту о моем вермонтском происхождении или начал бы трепаться о том, как я сказал, что я питчер, хотя все это время он считал, что я кэтчер. («Разве вам не кажется, что он больше похож на кэтчера?» — спрашивал он обычно своих друзей.)

Поэт Лоуренс Аптон принадлежал к старшему поколению геев, которые искренне верили, что большинство гомосексуалов — пассивы, что бы они там ни говорили, и что даже так называемые активы рано или поздно все равно перекочуют в пассивы. С момента нашей встречи в Вене это неизменное расхождение насчет сказанного на первом «свидании» осложнялось еще и тем, что большинство европейцев думают об американцах с начала шестидесятых и до сего дня — а именно, что мы слишком много значения придаем вопросам активности и пассивности. Европейцы всегда считали, что мы проводим слишком четкую границу, как будто любой гей должен непременно быть или одним, или другим — как сегодня иногда заявляют мне некоторые юные самоуверенные типчики.

Ларри — самый что ни на есть пассив — вечно плакался (пусть и не без кокетства), как я его не понимаю.

— Тоже мне нашелся свободомыслящий! — сказал он мне однажды, всхлипывая. — Можешь сколько угодно рассказывать, что тебе нравятся и женщины тоже, или делать вид, что они тебе нравятся, но по-настоящему закоснелый тип из нас двоих вовсе не я!