В одном лице

Но вернемся к Калибану; я снова отвлекся от темы, это тоже часть моей писательской манеры. Так вот, Калибан находится на сцене двадцать пять процентов времени. (При подсчетах мама не принимала во внимание число реплик, только время пребывания на сцене.) Это было мое первое знакомство с «Бурей», но, сколько бы разных постановок я ни смотрел, Калибан неизменно вызывал у меня волнение. Как писатель я назвал бы его «неразрешенным» персонажем. По тому, как резко обращается с ним Просперо, мы понимаем, что он никогда не простит Калибана, но хотел ли Шекспир, чтобы и мы были столь же суровы к чудовищу? Может, он ждал от нас сочувствия — а может, в какой-то степени и чувства вины.

Той осенью пятьдесят девятого я не совсем разобрался, что думает о Калибане Ричард Эббот; он выбрал на эту роль дедушку Гарри, что еще больше запутало дело. Гарри ни разу не выходил на сцену в мужской роли; неизменная женственность дедушки Гарри придавала не вполне человеческому образу Калибана еще большую «неразрешенность». Может, Калибан и желал Миранду — в конце концов, он пытался ее изнасиловать! — но в исполнении Гарри Маршалла даже такой злодей вышел по-своему симпатичным, хоть и не совсем определенного пола.

Вероятно, Ричард понимал, что Калибан должен вызывать недоумение, и знал, что дедушка Гарри найдет способ еще усилить это чувство. «Дед у тебя странный», — открытым текстом заявил мне Киттредж. (Он прозвал дедушку «Королевой Лир».)

Даже мне показалось, что в роли Калибана дед перечудачил самого себя; у него вышел гендерно неоднозначный персонаж — Калибан сделался андрогинной ведьмой.

Парик (дедушка был лысый) одинаково подошел бы как мужчине, так и женщине. Костюм отлично смотрелся бы на эксцентричной городской попрошайке — мешковатые спортивные штаны и здоровенная фуфайка, такие же серые, как и парик. В завершение этого двусмысленного образа Гарри разулся и ярко накрасил ногти на ногах. К мочке уха он прицепил массивный фальшивый бриллиант, который подошел бы даже не шлюхе, а скорее пирату или профессиональному рестлеру, — а поверх фуфайки надел ожерелье из фальшивого жемчуга (грошовую бижутерию).

— Кто вообще такое Калибан? — спросил Киттредж Ричарда Эббота.

— Земля и вода, Киттредж, — грубая сила и коварство, — повторил Ричард.

— Но какого пола это коварство? — спросил Киттредж. — Это что, чудище-лесбиянка? Оно пыталось изнасиловать Миранду — так кто это, он или она?

— Какого пола, какого пола! — заорала Элейн Хедли. — Ты о чем-нибудь другом можешь думать?!

— Нимфа, не забудь про беруши, — сказал Киттредж, ухмыльнувшись мне.

Стоило нам с Элейн взглянуть на него, как мы видели перед собой его мать, сидящую, скрестив точеные ноги, на неудобной скамье трибуны. Миссис Киттредж наблюдала за тем, как ее сын методично укладывает соперника носом в мат, будто смотрела порнофильм — с отстраненной уверенностью опытной женщины, которая знает, как это делается правильно. «Твоя мать — мужик с сиськами», — хотел я сказать Киттреджу, но, конечно, не посмел.

Остается лишь догадываться, что ответил бы на это Киттредж. «Это ты о моей мачехе?» — уточнил бы он перед тем, как переломать мне руки и ноги.

Дома я спросил маму и Ричарда:

— Чего это дед чудит? Я помню, что Ариэль у нас полиморфного пола — и его пол зависит скорее от облачения, чем от физических признаков, как ты говорил, — сказал я Ричарду. — Ну ладно, допустим, это все — парик, лосины — говорит о том, что пол Ариэля изменчив. Но Калибан-то разве не мужчина? А дедушка Гарри, по-моему, играет Калибана, как… — Я остановился. Не хотелось называть дедушку «Королевой Лир», поскольку эту кличку ему дал Киттредж. — Как какую-то лесбуху, — в итоге выдал я. Слово «лесбуха» было тогда модным в академии — среди тех учеников (к ним относился и Киттредж), которым не приедалось на все лады повторять «гомик», «педик» и «голубой».

— Папуля никакая не лесбуха! — прикрикнула на меня мама. Раньше я и представить себе не мог, чтобы она повысила голос; теперь она делала это все чаще — и всегда в мой адрес.

— Ну, Билл… — начал Ричард Эббот и замолчал. — Не переживай так, Золотко, — обратился он к маме, сбитый с мысли ее восклицанием. — На самом деле, Билл, — начал он снова, — я думаю, что во времена Шекспира вопросы пола значили намного меньше, чем сейчас.

Так себе ответ, подумал я, но смолчал. То ли во мне росло разочарование в Ричарде, то ли это рос я сам.

— То есть он ничего толком не ответил? — спросила меня потом Элейн Хедли, когда я признался ей, что гендерная идентичность дедушки Гарри в роли Калибана мне не совсем ясна.

Забавно вспоминать, что наедине мы с Элейн практически не касались друг друга, но, оказавшись на людях, непроизвольно хватались за руки и держались ровно до тех пор, пока было кому на нас смотреть. (Это был еще один наш секретный шифр, вроде вопроса «Что будет с уткой?».)