В одном лице

Я уже обсуждал с Элейн проблему добрых утроб — может быть, даже слишком часто. Я поведал Элейн свои соображения по поводу моего биологического отца — как все плохое в себе я приписывал генам сержанта (а не маминым). В то время я все еще относил свою мать к добрым утробам мира сего. Хотя в разговорах с Элейн я порой и отзывался о маме как о возмутительно «ветреной особе», но Мэри Маршалл — Дин ли, Эббот ли — была по сути своей невинна и неспособна на дурной поступок. Пусть мама была доверчивой и временами заторможенной — я использовал это слово вместо «слабоумной», — но уж точно не была «плохой».

Забавно, но слово «утроба» мне тоже не давалось — ни в единственном числе, ни во множественном. Мы с Элейн изрядно над этим потешались.

— Утроба, а не «внутроба», Билли! — кричала Элейн. — Начинается с «у»!

Смех да и только. Зачем бы мне понадобилась «утроба» (а уж тем более «утробы»)?

Но я уверен, что это из-за меня на премьере у Элейн в голове всплыло слово «особа»: «Добрая особа подчас родит плохого сына», — едва не выдала Миранда. Видимо, Элейн сообразила, что выходит что-то не то; она оборвала себя почти сразу после слова «добрая». Затем последовал кошмар любого актера: осуждающее молчание.

— Утроба, — прошептала мама; суфлерский шепот получался у нее идеально — ее практически не было слышно в зале.

— Утроба! — выкрикнула Элейн Хедли. Просперо (Ричард) аж подпрыгнул. — Добрая утроба подчас родит плохого сына, — произнесла Элейн, возвращаясь в образ Миранды. Больше такого не повторялось.

Разумеется, после премьеры Киттредж не мог промолчать.

— Тебе нужно поработать над словом «утроба», Неаполь, — сказал он Элейн. — Похоже, оно вызывает у тебя некоторое нервное возбуждение. Попробуй сказать себе: «У каждой женщины есть утроба — даже у меня. Не такое это большое дело». Можем потренироваться вместе, если тебе так будет легче. Например, я говорю «утроба», а ты отвечаешь: «В утробах ничего особенного нет», или я тебе: «утроба», а ты: «У меня она тоже есть!» — что-нибудь такое.

— Спасибо, Киттредж, — ответила Элейн. — Очень заботливо с твоей стороны.

Она прикусила нижнюю губу, что, как я знал, делала только когда страдала по Киттреджу и ненавидела себя за это. (Я и сам хорошо знал это чувство.)

И вот после месяцев драматической, во всех смыслах, близости наше общение с Киттреджем внезапно прервалось; мы с Элейн впали в уныние. Ричард попытался поговорить с нами о послеродовой депрессии, которая иногда нападает на актеров после спектакля.

— Это не мы родили «Бурю», — досадливо сказала ему Элейн, — а Шекспир!

Что до меня, то я скучал по прогонам реплик на латунной кровати мисс Фрост, но когда сознался в этом Элейн, она удивилась:

— С чего бы? Вроде мы там не обжимались.

Элейн нравилась мне все больше, пусть и только по-дружески; но даже в отчаянной попытке подбодрить друга не стоит перегибать палку.

— Ну это не потому, что мне не хотелось бы с тобой пообжиматься, — сказал я.

Мы сидели в ее спальне — как всегда, с открытой дверью; был субботний вечер, начало зимнего семестра. Это был уже новый, 1960 год, но мне все еще было семнадцать, а Элейн — шестнадцать. В академии Фейворит-Ривер шел вечерний киносеанс, и из окна спальни было видно, как мерцает свет проектора в новом спортзале, построенном в форме луковицы и соединенном со старым спортзалом, где зимой по выходным мы с Элейн часто смотрели матчи Киттреджа. Но в эти выходные борцы уехали на соревнования куда-то на юг — в Лумис или в Маунт-Хермон.

Когда автобусы спортивной команды возвращались в академию, нам с Элейн было их видно из окна ее комнаты на пятом этаже. Даже в январский мороз, когда все окна были закрыты, крики мальчишек разносились по всему двору, отражаясь от стен общежитий. Борцы и прочие спортсмены относили свои вещи из автобусов в новый спортзал, где располагались раздевалка и душ. Если фильм еще шел, некоторые из них оставались в зале, чтобы посмотреть хотя бы конец.

Но этим субботним вечером показывали вестерн; только недоумок будет смотреть конец вестерна, не зная, что было в начале, — заканчиваются-то они все одинаково (всеобщей перестрелкой и неизбежным справедливым возмездием). Мы с Элейн спорили, останется ли Киттредж в зале досматривать вестерн — если, конечно, автобус приедет до окончания фильма.

— Киттредж не тупица, — сказала Элейн. — Не будет он зависать в зале, чтобы посмотреть последние пятнадцать минут лошадиной оперы.

(Элейн была невысокого мнения о вестернах и называла их лошадиными операми только в добром расположении духа; обычно же она именовала их самцовой пропагандой.)

— Киттредж качок — значит, будет зависать в зале с другими качками, — возразил я. — Без разницы, какой там идет фильм.

Качкам, которые не зависали в зале после выездов, не нужно было далеко идти. Спортивное общежитие под названием Тилли, пятиэтажный кирпичный куб, стояло прямо рядом со спортзалом. По каким-то своим идиотским причинам спортсмены неизменно издавали жизнерадостные вопли, проходя или пробегая от зала к общежитию.