В одном лице

Естественно, теперь Эльмира и Ричард начали переживать, как бы дедушка Гарри не застрелился, а я все думал об этом начищенном до блеска карабине. Да, меня тоже беспокоили намерения дедушки Гарри, но, если честно, я был рад, что чертова винтовка в рабочем состоянии. Если быть уж совсем честным, я волновался не столько за дедушку Гарри, сколько за самого себя. Я знал, что сделаю, если заболею. Будучи уроженцем Вермонта, я не стал бы колебаться. Я поехал бы домой в Ферст-Систер — в дом дедушки Гарри на Ривер-стрит. Я знал, где Гарри держит винтовку; я знал, где он хранит патроны. «Ружье на вредителей», как называл его дедушка, вполне сгодилось бы и для меня.

В таком состоянии ума, преисполненный решимости не плакать, я приехал в Шорт-Хиллс, штат Нью-Джерси, чтобы навестить своего умирающего друга Тома Аткинса, которого не видел двадцать лет — в буквальном смысле полжизни.

Не будь я таким тупицей, я мог бы догадаться, что дверь откроет сын, Питер. Следовало ожидать, что нас встретит почти точная копия Тома Аткинса — такого, каким я его увидел впервые, — но я все равно онемел.

— Это его сын, Билли! Скажи что-нибудь! — прошептала мне на ухо Элейн. (А я, разумеется, изо всех сил боролся с собой, чтобы не расплакаться.) — Привет, я Элейн, а это Билли, — сказала она мальчику с волосами цвета морковки. — А ты, наверное, Питер. Мы старые друзья твоего папы.

— Да, мы вас ждали, входите, пожалуйста, — вежливо сказал Питер. (Ему только что исполнилось пятнадцать; он подал документы в школу Лоуренсвилль на второй год обучения и теперь ждал ответа.)

— Мы не знали точного времени вашего приезда, но сейчас удачное время, — говорил Питер Аткинс, впуская нас с Элейн. Мне захотелось его обнять — он сказал «время» два раза подряд, без малейшей запинки, — но, учитывая обстоятельства, мне хватило ума до него не дотрагиваться.

Сбоку от роскошной прихожей обнаружилась столовая — впрочем, сразу было видно, что в ней никто и никогда не садился обедать. По дороге мальчик сообщил нам, что Чарльз только что ушел.

— Чарльз — это папин медбрат. Он следит за катетером — его нужно промывать, иначе он забьется, — объяснил он нам с Элейн.

— Забьется, — повторил я; это были первые мои слова в доме Аткинсов. Элейн ткнула меня локтем под ребра.

— Мама отдыхает, но она сейчас спустится, — сказал мальчик. — Сестра тоже где-то здесь.

Мы прошли по коридору первого этажа и остановились у закрытой двери.

— Здесь раньше был папин кабинет, — сказал Питер Аткинс; он помедлил, прежде чем открыть дверь. — Но наши спальни на втором этаже — а папа не может подниматься по лестнице, — продолжил Питер. — Если моя сестра тут, с ним, она может закричать — ей всего тринадцать, скоро будет четырнадцать, — предупредил мальчик; он держался за ручку двери, но еще не был готов нас впустить. — Я вешу примерно сто сорок фунтов, — сказал Питер Аткинс так спокойно, как только мог. — Папа потерял в весе с тех пор, как вы его видели, — сказал мальчик. — Сейчас он весит почти сто фунтов — может, девяносто с чем-то[15].

И он открыл дверь.

«У меня сердце на части рвалось, — сказала мне потом Элейн. — Мальчик так старался нас подготовить». Но мое знакомство с этой проклятой болезнью только начиналось, и подготовиться оказалось невозможно.

— А, вот она где — это моя сестра, Эмили, — сказал Питер Аткинс, наконец впустив нас в комнату, где лежал его умирающий отец.

Жак, шоколадного цвета лабрадор с бело-серой мордой, был уже немолод — возраст выдавала не только седая шерсть на носу и вокруг пасти, но и то, как медленно и неуверенно он выбрался из-под больничной кровати, чтобы нас встретить. Жак слегка приволакивал заднюю лапу; даже хвостом он вилял еле-еле, как будто это причиняло ему боль.

— Жаку почти тринадцать лет, — сказал Питер. — Но для собаки это довольно много — и еще у него артрит.

Пес ткнулся холодным влажным носом в ладонь мне, потом Элейн; больше ему ничего не было от нас нужно. Он убрел обратно под кровать и тяжело рухнул на пол.

Девочка, Эмили, словно еще одна собака, свернулась в ногах отцовской постели. Наверное, Тому было хоть немного легче от того, что дочь согревает ему ноги. Аткинс дышал с непередаваемым усилием; я знал, что руки и ноги у него ледяные; кровоток в конечностях угасал, тело старалось сохранить кровь для мозга.

Эмили читала книгу и поэтому не сразу заметила нас с Элейн. А когда наконец заметила — подскочила и закричала. Книга полетела на пол, но шороха страниц мы не услышали — так громко вопила Эмили. Я заметил в захламленной комнате баллон с кислородом — бывший «кабинет» Аткинса теперь был переоборудован для бдений у постели умирающего.

Крик дочери не произвел впечатления на Тома Аткинса — он едва пошевелился в постели. Вероятно, ему было больно поворачивать голову; усохшее тело не шевелилось, но обнаженная грудь яростно вздымалась. Катетер Хикмана, вставленный под ключицу, свисал с правой стороны груди Тома; он проходил несколько дюймов под кожей над соском и входил в подключичную вену.