В одном лице

— Это папины школьные друзья, Эмили, — раздраженно сказал Питер младшей сестре. — Ты знала, что они придут.

Девочка прокралась через комнату, чтобы подобрать с пола книгу; снова завладев ей, она повернулась и с ненавистью уставилась на нас. По крайней мере, на меня — хотя, может быть, тем же взглядом она одарила и Элейн и своего брата. Затем девочка заговорила, и я понял, что она спрашивает только меня, хотя потом, в обратном поезде, Элейн безуспешно пыталась меня убедить, что дочь Тома обращалась к нам обоим. (Я до сих пор так не думаю.)

— Вы тоже больны? — спросила Эмили.

— Нет, не болен — прости, — сказал я. Девочка прошествовала вон из комнаты.

— Скажи маме, что они пришли, Эмили! Маме скажи! — крикнул Питер вслед своей рассерженной сестре.

— Скажу! — услышали мы ее ответный крик.

— Это ты, Билл? — спросил Том Аткинс; я увидел, как он пытается пошевелить головой, и шагнул к его кровати. — Билл Эббот, ты здесь? — спросил Аткинс; он говорил тихо и со страшным усилием. В легких у него клокотало. Наверное, баллон с кислородом должен был иногда (и ненадолго) облегчать его страдания; вероятно, где-то здесь была и маска — кислород служил заменой ИВЛ. Затем, перед самым концом, последует морфин.

— Да, Том, это я, Билл, и Элейн тут со мной, — сказал я Аткинсу. Я дотронулся до его руки. Она была липкой и холодной как лед. Теперь я разглядел лицо бедного Тома. Жирные хлопья себорейного дерматита покрывали его скальп и брови и лежали на крыльях носа.

— И Элейн тоже! — выдохнул Аткинс. — Элейн и Билл! Ты в порядке, Билл? — спросил он.

— Да, я в порядке, — сказал я; никогда еще мне не было так стыдно за то, что я «в порядке».

На столике у кровати стоял поднос с лекарствами и прочими жутковатыми предметами. (Почему-то мне запомнился раствор гепарина — для промывания катетера.) Я заметил белый творожок грибка Candida в уголках губ бедного Тома.

«Билли, я его не узнала», — сказала Элейн, когда мы возвращались в Нью-Йорк. Да и как узнать взрослого человека, который весит всего девяносто с чем-то фунтов?

Нам с Томом было по тридцать девять лет, но ему можно было легко дать шестьдесят, а то и больше; его волосы не просто истончились — они полностью поседели. Глаза запали в глазницах, виски и щеки глубоко ввалились; ноздри бедного Тома были плотно склеены, как будто он уже чувствовал зловоние собственного трупа, а его натянувшаяся кожа, когда-то такая румяная, стала пепельно-серой.

Медики называют лицо умирающего «маской Гиппократа» — эту маску предстояло рано или поздно надеть еще многим моим друзьям и любовникам, умирающим от СПИДа. Кожа натягивается на черепе, становится поразительно жесткой и тугой, словно вот-вот лопнет.

Я держал Тома за одну холодную руку, а Элейн за другую, и я видел, что она старается не смотреть на катетер в груди Аткинса, — как вдруг раздался сухой кашель. На секунду мне показалось, что Том умер и этот кашель каким-то образом вырвался из его тела. Но потом я увидел глаза его сына; Питер знал, что это за кашель и откуда он взялся. Мальчик повернулся к открытой двери — в проеме стояла его мать и кашляла. Кашель казался не особенно серьезным, но подавить его Сью Аткинс не могла. Мы с Элейн уже слышали такой кашель; на ранних стадиях пневмоцистной пневмонии он звучит не так уж страшно. Одышка и лихорадка зачастую хуже самого кашля.

— Да, я тоже больна, — сказала Сью Аткинс; она старалась сдержать кашель, но у нее не получалось. — У меня оно только начинается, — сказала миссис Аткинс; ей явно было тяжело дышать.

— Я заразил ее, Билл, — вот и вся история, — сказал Том Аткинс.

Питер, прежде такой уравновешенный, попытался проскользнуть мимо матери в дверь.

— Нет, останься тут, Питер. Тебе нужно услышать, что твой отец хочет сказать Биллу, — велела сыну Сью Аткинс; теперь мальчик плакал, но он отступил назад, все еще глядя на дверь, которую заслонила его мать.

— Не хочу я тут сидеть, и слушать не хочу, — заговорил мальчик; он тряс головой, как будто так ему легче было сдержать слезы.

— Питер, тебе придется остаться и придется выслушать, — сказал Том Аткинс. — Это из-за Питера я хотел тебя видеть, Билл, — сказал мне Том. — У Билла остались кое-какие следы нравственной ответственности — правда, Элейн? — неожиданно спросил ее Том. — Я хочу сказать, Билл ведь пишет — по крайней мере, в его книгах эти следы можно различить, верно? Я уже совсем не знаю Билла, — признался Аткинс. (Подряд, без передышки, он не мог выговорить больше трех-четырех слов.)

— Нравственной ответственности, — повторил я.

— Да, мне кажется, у Билли есть нравственная ответственность, — сказала Элейн. — И не только в книгах, Билли, — прибавила она.

— Мне оставаться не надо, я это уже слышала, — неожиданно сказала Сью Аткинс. — И вам тоже не обязательно, Элейн. Мы можем попробовать поговорить с Эмили. С ней не так-то просто иметь дело, но с женщинами она обычно ведет себя получше, чем с мужчинами. Эмили ненавидит мужчин, — сказала миссис Аткинс.

— Эмили начинает кричать почти каждый раз, когда видит мужчину, — объяснил Питер; он больше не плакал.