В одном лице

— Все те же старые темы, Билл, но раскрыты лучше — призывы к толерантности лишними не бывают. Само собой, все мы в разной степени нетерпимы к чему-нибудь или кому-нибудь. А знаешь, чего не терпишь ты сам? — спросил Ричард Эббот.

— И чего же, Ричард?

— Ты не терпишь нетерпимости — я прав?

— Разве это плохо? — спросил я.

— Ты даже гордишься своей нетерпимостью! — воскликнул Ричард. — То, что тебя раздражает нетерпимость — особенно к сексуальным различиям, — совершенно оправданно! Бог свидетель, Билл, я никогда не сказал бы, что у тебя нет права на раздражение.

— Бог свидетель, — осторожно повторил я. Я не совсем понимал, куда клонит Ричард.

— Как бы ты ни был снисходителен к сексуальным различиям — и в этом ты совершенно прав! — в других отношениях ты не всегда снисходителен, правда? — спросил Ричард.

— Ну как тебе сказать… — начал я и замолчал. Так вот к чему он вел; все это я уже слышал не раз. Ричард подразумевал, что я не могу поставить себя на мамино место, не могу знать, каково ей было в 1942 году, когда я родился; он хотел сказать, что я не могу или не должен ее осуждать. Ему не давало покоя, что я не могу ее простить, — его раздражала моя нетерпимость к ее нетерпимости.

— По словам Порции, «Не действует по принужденью милость»[14]. Акт четвертый, сцена первая. Впрочем, я помню, что это не самая твоя любимая пьеса у Шекспира, — сказал Ричард Эббот.

Действительно, как-то раз — восемнадцать лет назад — мы поспорили на уроке насчет «Венецианского купца». Он принадлежал к тем немногим пьесам Шекспира, которые мы читали на занятиях, но ни разу не ставили на сцене. «Это комедия, романтическая комедия — но не все в ней смешно», — сказал тогда Ричард. Он имел в виду Шейлока — неоспоримое свидетельство предрассудков Шекспира против евреев.

Я держал сторону Шейлока. Речь Порции о «милости» — скучное христианское лицемерие, христианство в своем максимально приторном и высокомерном проявлении. Тогда как позиция Шейлока оправданна: ненависть к нему научила его самого ненавидеть. Совершенно справедливо!

«Да разве у жида нет глаз? — говорит Шейлок в первой сцене третьего акта. — Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей?» Обожаю эту речь! Но Ричард не хотел, чтобы ему напоминали, что я с самого начала был на стороне Шейлока.

— Твоя мама умерла, Билл. Тебе совсем ее не жаль? — спросил Ричард.

— Не жаль, — повторил я. Я вспоминал ее ненависть к гомосексуалам — и то, как она отвергла меня, потому что я был не только похож на отца, но и унаследовал его необычную (и нежелательную) ориентацию.

— Что там говорит Шейлок? — спросил я Ричарда Эббота. (Я отлично знал, что говорит Шейлок, и Ричард давно понял, как близки мне эти слова.)

«Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? — спрашивает Шейлок. — Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем?»

— Ладно, ладно, я понял. Ты сторонник кровавой мести, — сказал Ричард.

— «А если нас оскорбляют», — сказал я, цитируя Шейлока, — «разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом». И что сделали с Шейлоком, Ричард? — спросил я. — Его вынудили сделаться ебучим христианином!

— Это сложная пьеса — потому я ее и не ставил, — сказал Ричард. — Не уверен, что она подходит для учеников средней школы.

— Как у тебя дела, Ричард? — спросил я, надеясь сменить тему.

— Я помню одного мальчика, который готов был переписать Шекспира, — этот мальчик был уверен, что эпилог в «Буре» — излишнее дополнение.

— И я его помню, — сказал я. — Я ошибался насчет того эпилога.

— Если проживешь достаточно долго, Билл, тебя ждет целое море эпилогов, — сказал Ричард Эббот.

Это было первое предупреждение, на которое я не обратил внимания. Ричард всего на двенадцать лет старше меня; к 1978 году мы стали едва ли не ровесниками — ему было сорок восемь, а мне тридцать шесть. Но в тот давний вечер, когда Ричард повел меня в библиотеку и мы познакомились с мисс Фрост, мне было всего-то тринадцать. И Ричард в свои тогдашние двадцать пять казался мне таким очаровательным — и таким авторитетным.

В тридцать шесть я уже никого не считал за авторитет — даже Ларри, это время для меня прошло. Дедушка Гарри, хоть и был по-прежнему неизменно добродушен, становился все более чудаковатым; даже мне (столпу толерантности, каким я себя считал) казалось, что эксцентричным выходкам Гарри место скорее на сцене. Даже миссис Хедли уже не была для меня авторитетом, как когда-то, и хотя я выслушивал свою лучшую подругу Элейн, так хорошо меня знавшую, я все скептичнее относился и к ее советам. (В конце концов, по части отношений Элейн была не более удачливой и ответственной, чем я.) Вероятно, если бы я получил известие от мисс Фрост, ее авторитет я бы еще признал, даже в этом возрасте, но она не давала о себе знать.