В одном лице

— А я тебя люблю, Билл! — сказал Гарри, обнимая меня в ответ. (Моделью для его фальшивой груди, похоже, послужила дама с объемами тети Мюриэл, но я не стал говорить об этом дедушке.)

— Ничего ты мне не должна, Элейн, — сказал я, когда мы выходили из дома на Ривер-стрит.

— С моими родителями можешь не прощаться, Билли, — и вообще не подходи близко к папе, — сказала мне Элейн. — Если только не хочешь узнать о новых жертвах — если только ты не готов выслушать еще пару-тройку сраных некрологов.

После вестей о Тробридже я и правда не был готов узнать о новых жертвах войны. Я даже не пожелал доброй ночи миссис Хедли, потому что мистер Хедли отирался поблизости.

— España, — тихо сказал я сам себе, помогая Элейн преодолеть три лестничных пролета в Бэнкрофт-холле; хорошо, что не пришлось тащиться в ее спальню на хренов пятый этаж.

Пока мы дрейфовали по коридору третьего этажа, я, должно быть, снова тихо пробормотал «España» — или не так уж тихо, раз Элейн меня услышала.

— Я немножко беспокоюсь о том, что за минет такой эта «España». Никаких грубостей, правда, Билли? — спросила Элейн.

В коридоре нам встретился первокурсник в пижаме и с зубной щеткой в руке. Судя по его испуганному виду, бедный ребенок не знал, кто мы такие, но явно расслышал, как Элейн спрашивала про испанский минет.

— Мы просто дурака валяем. Никаких грубостей! Никаких минетов! — сказал я Элейн и мальчику в пижаме. (С этой своей щеткой он, конечно, напомнил мне Тробриджа.)

— Тробридж мертв. Помнишь Тробриджа? Его убили во Вьетнаме, — сказал я Элейн.

— Не помню я никакого Тробриджа, — сказала Элейн; она тоже не могла отвести глаз от мальчика в пижаме. — Билли, ты плачешь — не надо, пожалуйста, — сказала Элейн. Мы привалились друг к дружке, и мне наконец удалось открыть дверь в безмолвную квартиру Ричарда. — Не волнуйся, он плачет, потому что у него только что умерла мама. С ним все будет в порядке, — сказала Элейн мальчику с щеткой. Но я-то помнил Тробриджа, стоявшего на том же самом месте, и, быть может, теперь я предвидел новые жертвы; быть может, я представлял себе все потери, что ждали меня в не таком уж отдаленном будущем.

— Билли, Билли, прошу тебя, не плачь, — уговаривала меня Элейн. — Что значит «никакого минета»? По-твоему, я блефую? Ты же меня знаешь — я теперь не блефую. Я уже больше не блефую, Билли, — бормотала она.

— Мой отец жив. Он живет в Испании, и он счастлив. Больше я ничего не знаю, Элейн, — сказал я. — Мой отец, Фрэнни Дин, живет в Испании — España.

Но больше я ничего ей сказать не успел. Пока мы ковыляли по гостиной, Элейн сбросила пальто; когда мы добрались до спальни, она стряхнула с себя туфли и юбку и как раз пыталась расстегнуть блузку — но тут ее сонный взгляд упал на мою детскую кровать, и она рухнула вслед за взглядом.

Опустившись на колени рядом с кроватью, я понял, что Элейн вырубилась — она лежала неподвижно, пока я снимал с нее блузку и расстегивал стеснявшее ее ожерелье. Я уложил ее в тесную постель в трусах и лифчике и привычно угнездился рядом.

— España, — прошептал я во тьме.

— Ты же мне покажешь, да? — пробормотала во сне Элейн.

Я засыпал, размышляя, почему никогда не пытался разыскать отца. Какая-то часть меня нашла этому оправдание: если он мной интересуется, пусть сам меня разыщет. Но, по правде сказать, у меня и так был чудесный отец; мой отчим, Ричард Эббот, был лучшим, что случилось со мной в жизни. (Мама никогда не была по-настоящему счастлива, но Ричард все же был лучшим, что случилось и в ее жизни; все-таки не могла она совсем не быть счастливой с Ричардом.) Может быть, я никогда не пытался разыскать Фрэнни Дина, потому что для меня это означало бы предать Ричарда.

«Как ты там, Жак Киттредж?» — писал Ракетка; проваливаясь в сон, я, конечно, задавался и этим вопросом.

Глава 12. Море эпилогов

Возвещают ли эпидемии о своем прибытии или же обрушиваются как снег на голову? Я получил два предостережения; но тогда они показались мне просто совпадениями — и я им не внял.

Прошло несколько недель после смерти мамы, прежде чем Ричард Эббот вновь заговорил. Он вернулся к занятиям в академии, поставил даже очередную пьесу — хотя все это скорее на автопилоте, — но Ричарду нечего было сказать тем, кто его любил.

В апреле того же (семьдесят восьмого) года Элейн позвонила мне и сообщила, что Ричард заговорил с ее матерью. Я набрал номер миссис Хедли сразу же после звонка Элейн.

— Билли, Ричард собирается тебе позвонить, — сказала Марта Хедли. — Только не жди, что он будет таким же, как раньше.

— Как он? — спросил я.

— Как бы так поаккуратнее сказать… — сказала миссис Хедли. — Не хотелось бы винить во всем Шекспира, но есть такая вещь, как избыток замогильного юмора — если хочешь знать мое мнение.

Я не понял, что она имела в виду, и просто стал ждать звонка Ричарда. Наконец он позвонил — кажется, был уже май, — и принялся болтать как ни в чем ни бывало.

Я думал, что из-за свалившегося на Ричарда горя у него не найдется времени и желания прочитать мой третий роман, но я ошибался.